Внучка берендеева. Третий лишний

— Он тебя хотел отослать к саксонам. Есть у них школы для девочек, я сказывала. Может, и лучше было бы, чтоб поехала. Там бы тебя манерам учили. Себя держать… и всякому другому… но он не нашел сил расстаться. Ты на мать свою очень похожа.

…ага, такая же потаскуха, если ему верить. Хотя Щучка ни с кем еще… да и как тут, если за нею в оба глаза приглядывают. Вон, Макуше, которому вздумалось, что он всех сильней да умелей, живенько руки переломали.

…а ее за Макушины шуточки он головой о стену бил и приговаривал:

— Не смей блудить… я из тебя эту дурь повыбью…

…повыбил.

— И хорошо, что он о тебе заботится. Без его заботы, девонька, ты бы скоро у меня оказалась. Или где похуже. В этом мире женщинам тяжело…

— А если женщина магичка?

Годок всего перетерпеть.

— Магичка? — Гаруна усмехнулась. — Что ж, магичкам, мыслю, легче. Только с силой своей сладить непросто. Да и учиться… думаешь, примут тебя?

— Примут. Всех берут.

— Говорят, что всех берут, — поправила Гаруна. — Но почему-то учатся одни боярские детки. Однако я не о том с тобой хотела. Он отыскал тебе мужа. Это хорошо. Плохо, что парень гнилой.

Щучка закрыла глаза.

Боярские дети?

Пускай… она сумеет… пройдет… станет… кем-нибудь да станет… у нее ведь дар, пусть и дремлет пока, но раскроется. А по правилам и с дремлющим даром брали, помогали… и неслабый ведь… ладно, пусть не в боевые магики, тут она поспешила, но к тем же целительницам.

Целителей везде ценят.

А уж она-то будет стараться. Она уже читает книги про травы всяческие. Правда, сложно… по луне, под луной… сушить как, тереть, резать. В голове это все не умещается. Да и травы она с трудом одну от другой отличает. Но это ничего…

— Он к нам частенько заглядывал. Кутила. Игрок. Проигрывается и пьет, дуреет… девок моих колотить повадился. Силенка у него не та, что у твоего батьки… да и как тебе объяснить. Твоему, когда злость глаза застит, все одно, кто перед ним, хоть сам царь-батюшка. Это честная ярость. От крови ли, от проклятия… не знаю. А этот завсегда понимает, кого цапнуть можно, чтоб зубы уцелели. И горделив-то… боярин он, значит, все дозволено. Мы же вроде как и не люди.

Щучка закрыла глаза.

Ленты зеленые, летник драгоценный. Подарок, стало быть, от тятеньки… и женишок с нутром гнилым. Но ничего, если он послабей будет, то Щучка справится.

Она не потаскушка затурканная, чтобы себя в обиду дать.

— Помни, он тебя любит. Бить бьет, тут ничего не изменишь. Натура у него такая, скотская. Но кому другому пальцем тронуть не позволит. Понимаешь? И если этот твой… женишок вздумает тебе обиду чинить, только слово скажи, и он из него чучело сделает.

…кто бы из него самого чучело сделал. Вот была бы удача.

Щучка даже улыбнулась этакой мысли. И так улыбалась, пока не встретилась с полным презрения взглядом молодого парня.

— Ну что, хорош ли жених? — А он был доволен. И редкое дело — трезв. Он сидел на своем троне подбоченясь, и для случая торжественного, не иначе, шубу на плечи накинул с горностаевым подбоем, которую, по правде если, только особам царское крови носить положено.

— Хорош. — Она давно уже усвоила, что неможно с ним спорить.

Себе дороже выходит.

— И рада ты?

— Рада, батюшка. — Она склонила голову, стараясь скрыть усмешку.

Женишок.

Высок. Тонок. Костляв. Физия беленькая и чистая. Бороденка реденькая кучерявится, усы встопорщены. На кота похож, но домашнего, ухоженного. Говорят, иные боярыни котов на поводках гуляют, будто те собаки.

Этот с поводка, стало быть, утек.

Случается.

Кафтан синий.

Портки парчовые. Сапоги с высокими голенищами да пряжками самоцветными. Чего ж он в счет долга пряжки не отдал? Или самоцветы эти из стекла вареные? Может, и так.

Стоит. Бок рукою подпер.

— Вы права такого не имеете! — А голосок-то дрожит, петуха пускает. И сам он на петуха подобный. Смех один.

— Какого? — спрашивает тятька. Этому бы примолкнуть, а он только кудрями тряхнул.

— Женить меня на этой… этой вот… — И пальчиком ткнул в Щучку.

Ему пальчик-то и сломали. Вою-то было, будто руки лишился. Разом передумал, но для науки и иные пальцы переломали.

— Дочь мою, — сказал он, на креслице свое возвертаясь, — не вздумай обижать. Узнаю — плохо будет… хуже, чем теперь. Поверь.

Не поверил.

Подвывал, пока венчали. Щучка себе помалкивала, чуяла, что зол он и не время перечить, а женишок разве что не рыдал, руку раненую баюкая. А ведь дали ему макового молочка, чтоб не так болело. И что пальцы… ему ими не работать.

— А вот и приданое… на, девонька, возьми… и иди… — Он протянул Щучке бумаги. Глянула мельком — расписки долговые, да на такие деньги, что и вымолвить страшно. Чем он думал, играючи? — Будь счастлива.

Поцеловал даже.

В щеку.

Никогда-то прежде этакими нежностями он не баловался, а поди ж ты…

…ехали на возку. Женишок глядел с ненавистью, зубы скалил. Но что поделать мог? Жрец-то всамделишний. И обряд всамделишний, на крови вязанный. От иного, может, и откреститься вышло бы…

…встречали.

…выбегла боярыня в годах, седоваласа, лицом устала. И боярин красноносый, красноглазый.

— Ты где был… — замахнулся было, да руку опустил. — Кто это?