Внучка берендеева. Третий лишний

— Проклятая, — процедила сквозь зубы. — И сила ейная проклятая, и сама… она, стало быть, тебя к вольнодумствию подстрекала? Так и знала, от черной знахарки не жди добра…

— Хватит! — От тут мое терпение и лопнуло, что пузырь мыльный. — Марьяна Ивановна сказывала, что тебе для здоровья воздух чистый надобно. От в Барсуках такого — хоть задышися. И бояр нету, и царевичей…

Глаза бабкины слезьми налилися.

— Не любишь ты меня, Зославушка, гонишь… на старость одинокую обрекаешь… а разве ж многого прошу я? Уголку любому в доме твоем радая буду, горбушечки черствой, кваску… а то и водицею перебьюся…

Плакать бабка умела, завсегда с душою к этому делу подходила. И ныне, хоть ведала я, что слезы ейные — скоморошество чистое, а все одно совестно сделалось.

Только…

Оставить ее? С блажью, с душою покореженною? Как бы не вышло б хужей…

— …заминать не стану… а что говорю, так то единственно от любови к тебе, Зославушка… — Бабка испустила тяжкий вздох. — Одна ты у меня, кровиночка, на белом свете осталася. А глазки не видят… ноги не ходят… от помру, схорони меня, Зославушка…

— Схороню, — буркнула я.

Бабка насупилася, небось думала, что стану отговаривать от помирательства. Поднялась из перин и переспросила:

— А где схоронишь?

— В Барсуках.

— Не хочу в Барсуках.

— Отчего ж? Погост наш тихий, приличественный…

…правда, ни батьковой, ни материной могилы немашечки там, как и дедовой. Да что могилы, мы-то посадили с бабкою что ясени, что березку белую, и ходим к ним, и на день Памятный приносим каравай свежий да молоко. Но душу не обманешь.

Пустые дерева.

— Не хочу, — капризно повторила бабка. — Тут хорони…

— Хорошо. — Спорить еще про похороны, до которых, я надеялась, не один год еще жизни, сил не оставалось.

— И чтоб приличественно! — Бабка скоренько села, куда подевалася былая немощь. — Рубаху вздень красную… и летник тот, парчовый…

— Вздену.

— Нет, парчовый не надобно. Лучше тоже красный. Или ярко будет? Что люди скажут?

— А тебе дело будет, чего люди скажут?

Да только слова мои — что горох о стену, от бабкиного разума отскоквают. Она с этакого резону — ну вот вправду, неужто есть мертвым дело, чего об них живые говорят? — отмахнулася.

— Тогда рубаху желтую… или белую? Шелковую, чтоб с шитьем… и летник тоже белый, с жемчугами… и бусы те, которые Кирей принес… хоть и нелюдь, а с разумением. И не кривися… лягу я боярыня боярыней… и чтоб лицо напудрили.

— Зачем?

Бабка глянула на меня с укоризною, мол, только такая коровища, как ты, Зослава, может непудренною хорониться.

— Так принято. И волосья. Может, парика заказать? Тут давече саксон приходил один. Ой и славные парики приносил! Один особливо хорош был. Волосья… загляденье… и прическа… от такая? — Бабка руки развела. — С перьями… буду лежать раскрасавицей…

— …куру обскубавшей, — не удержалась я.

Вот дурная разговора, а все одно ныне бабка хотя ж не скуголит, не плачет, так что пущай перебирает себе похоронные наряды, глядишь, и не найдет подходящего. А пока искать станет, то и выберется.

— Нет в тебе, Зослава, понимания истинной красоты…

— Это какой же?

— Вот саксонский обычай ныне в большой моде. — Бабка ноженьки спустила. — Мне одна женщина сказывала. Боярского, за между прочим, звания… как же ж ее… от запамятовала… такая, знаешь, у нее личико махонькое, зато волосьев — цельная башня. Я думала, что ей свое девки чешут, ан нет, свое она обрезала. Затое париков накупила с дюжину. И кажный день прическа новая.

Глаза бабкины заблестели.

Небось мысленно примеряла она на свою голову те самые парики.

Мерзь какая, чужой волос носить. Да и с кого взятый он? Может, хозяйка хворая была, оттого косу и обрезала. Или гулящая. Или вовсе с мертвое взяли? Только ж молчу, пускай лучше парики, нежели болезни неведомые.

— И вот я подумала, что, может, и мне на саксонскую манеру одеться? А что? Боярынь в столице множество превеликое, шубою, чай, никого не удивишь, а вот платье… и тебе, Зославушка.

— А мне зачем?

От не хватало мне бед окромя платья саксонского. Видывала я, еще при Милославе, пусть смилуется Божиня над душенькой ейной, во что ихние бабы рядятся. Стыд да срам! Плечи голые, сиськи, сиречь бюст, как говорить должно, тоже, почитай, голый. Ребра деревяшками сдавлены для бледности изрядной. А еще уксусу глотают. Затое юбок наверчено, что листов на капусте…

— От станешь царицею, приедут саксоны, и как привечать станешь? — Бабка со своего не соступила. — Они ж не просто так… цивилизация!

А это что-то да новенькое.

Цивилизация…

…и вспомнилась вдруг фигура в черной броне. Как там сказывал Ильюшка? Норманнская? А может… нет, мы ни с саксонами, ни с норманнами уж сколько год не воюем. Фрол Аксютович, правда, сказывал на лекциях, что прежними часами случалось и с ними силушкой меряться, что последний, кто на саксонов ходил, примучил к царствию Росскому Малое княжество и земли Белые, а еще Бевельский замок и крепостицу Дрехтову, которая на море стоит.

— …и царевич мне самолично сказывал, что посольство станет…

— Уже стоит, — ответила я, не особо вникая в бабкину речь.