Внучка берендеева. Третий лишний

И магика пришлого звали границу вывести, и ни одним, ни другим довольные не осталися… та землица полынью да крапивой заросла, а ее все делят. Мало, бабка сказывала, до смертоубийства дело не дошло. Может, и дошло б, когда б староста, которому дело сие давно поперек горла стало, не отобрал сию землицу к общинным землям. И все Конюхи согласилися, что так оно лучшей. С тое поры соседи прежние распри и позабыли. Ныне разом старосту лают да друг другу на несправедливость жалятся.

— И вот если предположить… конечно, сложно заподозрить, что все — исключительно рук норманнских, но… — Люциана Береславовна глаза прикрыла, замерла, будто спать удумала. Но я знала, что не спит она, думу думает. И негоже было ей в том мешать. — Ему бы понадобились союзники… бояре? Слишком ненадежны. Сегодня они с одним, завтра — с другим… и царица их хорошо изучила… нет, не слышала я, чтобы кто-то об истинном наследнике заговорил, а они молчать не умеют… да… а вот иноземцы… на законность притязаний им глубоко плевать, но поддержать того, кто способен смуту учинить…

Она открыла глаза и со вздохом поднялась.

— Идемте, Зослава…

— Куда?

— Возможно, это все пустые домыслы, но если нет, то… не нам же с вами к норманнскому посланнику ехать?

Я роту открыла. И закрыла.

И вправду.

Куда мне да к самому норманнскому посланнику, он, чай, и не ждет ноне гостей, время-то позднее…

Люциана Береславовна подошла к зеркалу — а зеркало у ней было огроменное, задернутое белесою дымкою заклятья.

— Я бы сама рассказала, но боюсь, он не станет меня слушать, — заклятье спало, но ни земель волшебных, ни духов зачиненных за ним не оказалося. Обыкновенное зеркало. Большое только.

Люциана Береславовна одним боком повернулася.

Другим.

Тронула серьги тяжелые.

Пальцем по шее провела. Усмехнулась печально.

— Вы уж извините, но… это и вправду важно. При вас он не посмеет отказать мне в беседе.

Про кого она говорит, тут гадать нужды нету.

— А…

— Все еще злится. И я понимаю, что виновата. Моя самоуверенность стоила жизни тем девушкам. Если бы мы… если бы я… я ведь видела, что с вашей родственницей что-то неладно, но подумала, что сама справлюсь. А вышло… как вышло.

Я кивнула.

Чего сказать? Мне тоже тех девок жаль, и бабку жаль, и себя, и Люциану Береславовну, которая хотела как оно лучше, а вышло… но прошлое не перекроишь, а обиды греть — дело дурное.

Фрол Аксютович обретался в том же доме, коий для преподавателей поставлен был. Изнутри он предивною манерою был больше, нежель снаружи.

Стены белые.

Лесенки узкие, перильца белокаменные. На полу — ковры зеленые. На окошках — кадки с лавандою цветущей. Оно, верно, и красиво, и от мошек спасает, а как посохнет, то и белье стираное перекладвать можно, тогда оно духмяным будет да свежим.

Сплошная польза.

Люциана Береславовна шла по коридору. Спина прямая. Голова поднята.

Боярыня.

И не скажешь, что ей боязно. Нет, точно я не ведаю, но мне б боязно было на ее-то месте. И слава Божине, что место у меня в этоей жизни свое собственное, а со своими страхами я худо-бедно управлюся.

Юбки шубуршат.

Шаг неспешный.

— Куда идешь, Люцианушка? — Марьяна Ивановна на лествице встретилася. Стоит с леечкой, значится, лаванду обихаживает. — В гости собралась?

— В гости, — вежливо ответствовала Люциана.

— А Фролушка занятый…

— Ничего, освободится.

— Не знаю, не знаю… — Марьяна Ивановна головой покачала. И личико ее сделалось таким… да будто бы сочувствовала она горю неведомому соседушки. — Не всякую гостью выставить можно… но ты, конечно, мне не поверишь…

Люциана Береславовна ничего не ответила.

— Все обиды свои копишь, а меж тем я добра вам желаю… исключительно добра…

И к горшкам с лавандою повернулась, рученьку расправила, зашептала что-то, то ли заклятье, то ли просто… у нас вон, Горничиха тоже с тыквами разговоры ведет, чтоб росли крепки и сладки.

Растут.

— Идем, Зослава…

Поднялися на другой поверх.

И вновь же коридорчик.

Окошки.

Правда, на них не с лавандою горшочки, а с белоцветом, коий в народе мужскою травою кличут, мол, и силы придает, и рассудок проясняет, и от винопития удерживает. Может, конечно, не для того он сажен, но все смешно.

У дверей, дубовых, солидных, с медною табличкой — ишь сверкает, начищенная, — Люциана Береславовна замерла. И на миг единый почудилося мне, что отступится она.

Оглянулась.

Меня увидела, будто забыла, что следом иду, вздрогнула и постучала. Вежливо так. А сама еще прямей сделалася. И бледней. Рученьки опустила. Кулаки разжала. Стоит, небось улыбается куклою восковою…

И я стою.

А открывать нам не торопятся. Неудобственно… время-то позднее, за окошком темень темная, люди нормальные давно уже спать ушли…

…может, и Фрол Аксютович прилег? А что, он-то в годах, да и без годов мужики многие полежать любят. Вона, Ивашка наш, хоть третий десяток разменял, а только и норовит прикорнуть. И все-то жалится, дескать, устает крепко. А с чего уставать, когда он только и делает, что мамины вареники лопает, да помпушки, да булки? А Фрол Аксютович работу работает.

И чарует.

И…

…додумать я не успела. Дверь приотворилась.