Внучка берендеева. Второй семестр

Он и вправду увлечен, правда не речью. Запомнит. Расскажет. Быть может, Егор сумеет отыскать среди слов что-то действительно важное. А его, Елисея, дело — запахи.

…ткань.

…не дешевая, у той запах пыли и пота, при том пота — особенно острый. Он въедается в грубые волокна, и не выстирывается, сколько бы ткань ни полоскали. Нет, она лишь наберет иных запахов — проточной воды, зольного раствора, того же луга или забора, на котором ее растянут… и вновь же пота.

…эта пахла розовым маслом. Золотом — самую малость…

Бархат или атлас?

Или шелк… нет, шелк холодный, что проточная вода.

— Но подумай, нужно ли тебе это? Кто на самом деле сядет на трон?

— Мне все равно, — ответил Елисей, потому что тень ждала ответа. Ей тоже нужен был разговор, если уж речь завела.

— Тебе… конечно, вам внушали, что власть — это тяжкая ноша, ответственность перед народом…

— А на деле?

Ближе… ему не хватает.

Самой малости не хватает.

Все-таки атлас или бархат? Хорошо бы бархат. Он тяжелый и неудобный, в нем тело преет и ткань пропитывается смрадом человеческого тела. Этот запах Елисей запомнил бы.

Узнал бы.

— А на деле… для кого бы она ни готовила трон, но как только он сядет, как только прольет свою кровь на камень и благословлен будет, вы все станете не нужны.

— Почему?

Тень засмеялась.

И луна покачнулась от этого смеха. Очередная иллюзия. Жаль, с настроения сбила. Елисей поморщился: а все-таки, не будь кольца, он бы обернулся.

И вцепился этому уроду в горло.

Стиснул бы зубы.

Выдавил бы никчемную душу его, вытряхнул бы правду. А то сидит, слушает… принюхивается. Не волк — шавка бестолковая.

Но человеческий разум подсказывал: стоит шелохнуться, и тень исчезнет. Ищи ее потом.

— Вам внушали, что вы — будущая опора трона? Что царю — верные слуги, что вами он будет силен.

— Разве не так?

Камень и кровь.

Это тоже важно… полная луна — хорошее время для тех, кто хочет принести жертву. Но где? Елисею не слишком хорошо давалась учеба.

Ведьмачьи ритуалы — дело иное.

Их он не столько понимал, сколько сутью всей своей чуял, что правильно, а что нет. А теоретическая магия… чертежи… выкладки… построения… сила, которую попробуй вылови… она у Елисея была, конечно, но не давалась, упертая, что старый лещ, подцепленный дурным мальчишкой на уду. Чуть зазеваешься, и сорвется, а то и хуже — утянет дурака под воду.

Но Елисей знал одно: любая волшба оставляет след.

А уж кровавая тем паче.

И будь жертва принесена на территории Акадэмии, это бы почуяли… или нет?

— Слуги? Быть может… но если вдруг вам восхочется большего? Если вдруг кто-то из вас, волчонок, пожелает сам сесть на трон? И ведь камень признает. Любого признает. Думаешь, она рискнет? Оставить такую угрозу… нет, вы друг другу братья, и верите свято… или делаете вид, что верите?

Шипит гадюка.

Извивается.

Свернулась клубком в густой траве. Пригрелась на солнце. Придремала… нет, не гадюка… та-то зла к людям не имеет. Обойдешь стороной, так и не тронет, а наступишь… в том и ей радости мало.

Этот сам пришел.

И ядом мучит.

— Вот взять Еську… воровская душа… вором был, таким и остался… а горбатого, верно говорят, могила исправит.

— Еське трон без надобности.

Как козе баян…

— Может, и так. А может… с ним ведь проще, чем с иными, поладить. Помани золотишком, блеском славы… и кинется. Душа сорочья, гнилая…

— Не тебе судить.

— Ухарь он… и на многое пойдет, пусть не ради власти, да ради веселья, глуму дурного. №А может, зависть его гложет?

К кому?

Еська из тех счастливых, кому ночью ничего не снится, а если и снится, то хорошее… пусть и спит он чутко, зато не вскрикивает, не вскакивает, как Емеля, за горло хватаясь.

И не плачет в подушку, как Егор…

…и не бормочет неразборчиво, чтоб после в пляс пуститься с невидимым медведем.

— Хорошо… тогда вот Егора взять. Боярского роду… он всегда на вас свысока поглядывал. Знал, что вы ему не ровня.

Было такое.

Давно… еще в первом поместье, когда ходил барчук, нос задравши, и Елисея не иначе, как зверенышем, не называл. За что и бит был Еремой. И Ерема бит тоже был, потому как оказался барчук не слабосилком. После вдвоем в порубе сидели. Поначалу, Ерема сказывал, каждый в своем углу, потом и вместе, так оно теплей…

— Он-то, конечно, приноровился… научился прятаться… притворяться… а может, и вправду поверил, что вы равны. Да только бывает и такое, что все равны, но иные ровней прочих. И почему бы ему, чья матушка была из рода и вправду знатного, мало хуже царского, не занять место, которое принадлежит по праву? Разве не достоин он того?

Интересно, что ответил бы Егор, если б спросить у него?

А может и спросили?

Та же тень… как знать, не повстречалась ли она однажды Егору? И о чем говорили? О матушке его? О родичах, от этое матушки отрекшихся? О жизни тяжкой? Или о том, как боярыня отравилась… или отравили?

Власть?

Егор любил быть главным, что в играх, что… он и повелевал людьми легко, без Еськиных прибауток, без Емелькиной нервической суетиливости, за которой проглядывала неуверенность, будто бы по сей день Емеля не был уверен в праве своем приказы отдавать.

— А если Евстигнея взять…