Внучка берендеева. Второй семестр

— Буду, Архипушка… и не только ее. Но мы ж не о том, мы о боярыне… показали ее царю… и оставили… он бы насильничать не стал… значит, сама захотела. То ли батюшкиных сказок наслушалась… то ли на подарки царевы польстилась… а может, полюбила. Девичье сердце влюбчиво… да и дурное оно… и царь не устоял. О прочих-то только слыхивала, а тут… батюшка наш, помню, злился. Ярился. Мол, при живой-то жене да полюбовницу в тереме держать…

— Лавка та еще стоит… знаешь?

— Знаю. Я ее зачаровала…

— Да она и без чар бы!

— Конечно, Архипушка, но с чарами верней как-то… мне там думается хорошо… ты черемуху посадил?

— Нет.

— А кто?

— Не знаю…

— Врать так и не научился. Не знай… хорошо принялась. И когда зацветает… спокойно там… уютно… хоть жить оставайся. Царица померла, когда мне пятнадцатый год пошел… уже многое понимала. Тогда-то только и разговоров было, женится царь аль нет… наследников-то хватало, и наш… и Михаил… и меньшой… но и царь еще не стар. Но бояре поднялись. Редко с ними такое единение бывает. Мол, не бывать такому, чтоб потаскуха да царицей стала… вот так… и смирился… согласился на смотрины… не дожил только… а она и следом ушла… говорят, от большой любви. Но я думаю, что притравили для верности. И Милку бы… ее Мишка к себе забрал. Дар у девки. Выучится — магичкою станет… братец-то, конечно, не рад был, да спорить не посмел. Чуял, что не за ним сила… свистни Мишка, многие бы стали… или вот за Мирослава, даром, что младший… им бы и сказать свое слово. Но Мишку клятва держала. А Мирослав… я его помню. Мы играли вместе. Он мне рогатку делал. И читать учил… книжная душа, сынок весь в него пошел. Не стал бы Мирослав с заговорщиками возиться. Первым бы донес.

— Люци!

— Успокойся. Я знаю, что говорю и с кем говорю. Скажи, что сам о таком не думал… ребра я тебе подживила, но извини, силы у меня немного, так что перетяну. Поберегись уже, добре?

— А ты…

— И я поберегусь… кому я нужна, Архипушка? Девка — не девка, баба — не баба… магичка-неудачница.

— Зря ты…

— Знаю, что говорю… наверное, потому и злюсь, что твоей Зославе Божиня силы полною мерой отмерила, а мне вот… огрызки одни… ни себе помочь, ни Любаньке…

— Мне ты помогла.

— Да… великое дело, это и деревенская знахарка сумела бы… ты с Милославой осторожней. Ее, конечно, Мишенька спас, укрыл, да… он у нас честный очень. Не стал бы таиться. И знает она правду. Или то, что правдою считает. Поэтому приглядывай… и будь осторожен.

— Буду.

— И ему тоже скажи… а черемуха в этом году рано зацветет. Как ты думаешь?

Я тронула пальцем шелковую дорожку.

Сила?

Силой-то Божиня и вправду наделила. Да только что с тое силы? Не больно-то она нынешнею ночею помогла. Да и прежде… и коль повторится все, то сумею ли помочь?

Не продлит моя сила бабке годы.

Не вернет Арея, коль сам не справится.

Не залечит боль Велимиры… и не разломит кольцо Елисеево… да память Евстигнееву не воротит. Так что с нее толку?

Глава 25. Внове о царевичах расповедуючая

Если б кто спросил Ерему, чего ему для счастья надобно, Ерема знал бы, чего ответить — свободы. И пусть сам он не был настолько волком, как брат, но все одно несвободу свою осознавал остро.

С того дня, как…

— Читаешь? — человек появился в библиотеке, вновь подгадав время, когда Ерема остался один.

В библиотеке нравилось.

Тихо.

И пахнет книгами.

Бумагой. Терпкий сладковатый запах. Еще чернила. Люди, которые где-то рядом, но все ж наособицу. Библиотека при Акадэмии огромная, в ней легко затеряться.

Или представить, что затерялся.

Остался в кои-то веки один.

Нет, где-то рядом листает очередной толстенный том Емеля, но для него книги — святое, и не читает он, будто душою в сплетение букв уходит. Возвращается просветленный, счастливый. С чего — спрашивать бесполезно, если и ответит, все одно не поймешь.

С Еремой не так.

Книги — это предлог. И порой кажется, что остальные распрекрасно сие разумеют, но позволяют Ереме передохнуть.

Хотя бы несколько минут одиночества, это уже много.

И мало.

Даже здесь Ерема слышал отголоски братовой боли.

Устал.

От муки. От неспособности закрыться. От стыда — он лишь эхо слышит, а каково приходится Лису? И от тоски чужой, навязанной… от… от всего.

А тут еще этот.

Эта?

Ерема не мог бы точно сказать, мужчина стоит за спиной или женщина. Да и… какая разница?

— Уходи, — важно было лишь, что этот человек, кем бы ни был он, крал то малое время одиночества, когда Ерема мог представить, что он свободен.

— Мне подумалось, ты захочешь поговорить?

— О чем?

Ерема провел ладонью по шершавому листу, пытаясь вспомнить, о чем же книга.

О заклятьях зельных?

О зельях вовсе, а не о заклятьях?

О тайных знаках, навроде того, что теплом отзывается на прикосновение?

— О том, что с вами будет, с тобой и с братом. Как скоро вы сойдете с ума? То, что с вами сделали, незаконно.

Ерема знал. Но он дал согласие, когда спросили. А потому, кого еще винить?

— Ты был молод. Растерян. И когда человек, которому ты безусловно доверял, сказал, что без этого обряда твой брат умрет, ты согласился. Как ты еще мог поступить?

Отказаться.