Внучка берендеева. Второй семестр

Не в Барсуках, ясное дело. И значится, как сил наберется, в Барсуки-то и поедет. Пускай тетка Алевтина за ею приглянет… бабка-то слаба сделалась, капризна, что дите малое, но бают, сие нормально.

Душу ейную крепко потрепали.

И разуму досталося.

…иду по дорожке. Руку жжет монетка, пополам резаная. Дивная такая. Не нашей чеканки. И знаки по краю выбиты, а что за они – разглядеть не выходит. Я уж и так, и этак монетку поворачвала, думала даже попросить стекло особое, скрозь которое всякую мелочь разглядывать сподручно, но после не стала. А ну как спрашивать станут, за какою такою оно мне надобностию? Солгать не сумею, а правды сказывать неможно.

И без того вышло неладно.

…дверь вылетела с грохотом и дымом. Полыхнуло.

Запахло паленым волосом.

Завыло.

И внове бахнуло.

Я только и успела, что бабку щитом прикрыть. После же… стало вдруг людно и так, что ежель не щит, то затолкли б. Я ужо и не разумела, что творится.

…кто-то кричал.

…громыхало.

…то горело, то шипело, то вовсе вода хлынула прямо-таки с потолка. Отчего-то стало жаль ковров, которые этакого обхождения не выдюжат. Небось и грязюки нанесли, и крови на них попало, и вообще… этого я и не додумала.

– Доигралась? – злой и холодный голос над самою головой раздался.

– Я думала, что на ней обыкновенный морок… что… – Люциана Береславовна говорила тихо, виновато, а я все одно слышала.

Сидела, бабку обнимаючи, радовалась тому, что живая она.

Не подманула тварь.

– …внушение… я прекрасно умею снимать внушение… тебе ли не знать?

И внове тишина.

Отчего бабку не заберут? Ее б к целителям… и меня… а сижу, щитом заслонившися… может, потому и не трогают? Надо б убрать, а я вот… я забыла. Вспомню, конечне, срок придет… а они все лаются и лаются. Во дурные…

– А подумать, что за внушение такое, которое наши ворота пропустили? Ты же разумная женщина, Люциана… раньше я так думал!

– А теперь?

– Теперь я поставлю вопрос о твоем увольнении.

Не поставит.

Это он так, грозится… перепужался он… я точно знаю, чую своим даром, который не нашел иного часу, чтоб проснуться.

…горе.

…и боль в груди, аккурат под сердцем, будто угольки раскидали и сердце этое на углях не то коптится, не то жарится. Как дойдет? Когда? Сколько уж годков мука невыносимая. И забыть бы, да и магики над памятью своею не властные.

…со страху он.

…липкий страх, тяжелый, что кисель переваренный. И никак-то от него не избавиться. Того и гляди, вовсе захлебнешься. Оттого и срывается Фрол криком.

Горько, и от горечи, не иначей, лопнула тонкая нить, которою меня в чужую жизнь потянуло. С нею и щит мой.

– Довольно. – Фрол Аксютович провел по лицу ладонью, стирая не то пот, не то прошлое. – Вам к целителям надо. И не дурите, Зослава.

Строго сказал.

Тихо.

И я только сумела, что кивнуть. Спорить силов не было. Он же подхватил бабку на руки и на Люциану Береславовну обернулся. Мол, гляди, чего натворила.

Она и глядела.

Прямо.

Без обиды, без злости, только…

…стучат каблучки, звенят серьги тяжелые. Смеется сестрица, пляшет. Крутанется и поднимаются юбки разноцветным веером шианьским…

Нет.

Я закрыла глаза.

Не хочу знать. Хватит с меня чужих секретов. Вон, и собственным ныне обзавелася. Будет ли Люциана Береславовна молчать? Будет… и я тоже ни словечка не скажу.

Выпустила?

Быть может… обманула? Обманулась? Не знаю, в том нехай Божиня разбирается, ей с сестрицею видней, что за человек и чего он стоит. А я кто? Так, девка неразумная… мне б до целителей добрести.

Добрела.

За дверью Еська околачвался, плечо свое подставил, сказал:

– Эх, Зослава… вот вечно влезешь ты куда… а меня не позовешь. Как-то это не по-приятельски…

Я только и сумею, что вздохнуть.

Может, и так оно, да разве ж я сама приключениев на себя ищу? Мне бы замуж и в Барсуки. В Барсуках тихо… из всех приключениев – Корсачев мужик, с пьяных глаз заблукавший. Аль корова, которая в чужой огород вбилась.

Благодать.

…а на черемухов цвет завсегда морозит. В нонешнем-то годе весна и без того затянулася. Солнце светит, но не греет. Дожди вон кажный день. Небось в Барсуках маются, гадая, когда поля сеять. И дядька Панас ходит смурной, потому как все ждут евонного, старостиного, слова. А поди-ты, поспеши, и заморозится зерно в холодной землице.

Потяни время?

И тоже недобре. Тогда, глядишь, и не поспеет пшеница вызреть. Простые хлопоты. Понятные. Не то что обломок монетки…

…с бабкой надобно поговорить. А она чует, что разговора тяжкою будет, оттого, меня завидя, охать начинает, ахать, жалиться, то на сердце, то на голову. Или вовсе притворяется спящею.

Я верю.

Мне тоже страшно заговаривать. Сама себе лгу, что сие потерпит, что окрепнуть ей надобно… а дух, или кем он там был, сгинул. И не вернется.

Акадэмия же ж.

Не попустят.

…а все ж крепко черемухою пахнеть…

– Ты… – Игнат выступил из-за кустов. – Это ты… ты виновата!

– Чегой?

От же ж… в чем это я виноватая? Я растерялася. А заодно уж озлилася на себя. Сколько можне! Пошла до садочку. Задумалася. Оглохла и ослепла. Небось, пожелай какой тать жизни лишить, и пискнуть не поспела бы. И нечего на Акадэмию надежу иметь.

Вона, бабку с нежитию во внутрях Акадэмия пустила.