Внучок

Дубровский переоделся в домашнее. Аню нашел в комнате внука. Теперь это не “его”, а “их” комната: на кровати раскидано белье, одеяло смято. Бардак, сумки так и не разобрала с дороги. Девчонка склонилась над андреевым блокнотом.

Кашлянул. Она вскинула голову, выпрямилась по струнке. Губы полуоткрыты. Как будто заучку от учебника оторвали.

— Анечка, я… — в горле сразу же пересохло. Кажется, она немного боится. Карандашик торчит за ухом. Трогательная, смешная девочка.

Пропали все слова, которыми он собирался предать Андрея. Неужели предать? Нет, спасти.

— Анечка. Я поговорить хотел, — Дубровский прошел в комнату, сел на кровать. — Про Андрея. Можно?

— Конечно. Давайте я уберу…

— Сиди, сиди. Вы уже сколько это… вместе?

— На Земле три с половиной года. И скоро год, как он тут, на расстоянии.

— Серьезно. Значит, теперь улетите?

— Нам предложили очень хорошую работу, — говорит быстро, чуть заикаясь. — В «Адене», на Марсе. Это новый отель такой…

И тут же спохватилась:

— Но мы будем возвращаться. К вам и… и на Землю, у меня тоже там мама с папой…

Дубровский молчал.

Уезжай. Не звони больше. Исчезни на своей новой работе. Маленькая наивная дурочка. Ты не можешь с ним быть. Он другой. Не для твоей любви.

Хрупок и беззащитен, понимаешь?

Пора.

— Тебе придется сейчас же…

В комнату беспардонно вошел Захар. В руках — подносик с дымящейся белой чашкой. Споткнулся об анину сумку. Чашка свалилась, и кофе разбрызгался на ковер, на рубашку Дубровского, на лицо, в глаза.

— Что же это…! Захар, свинья, неси полотенце…

Аня подорвалась с места. Схватила с постели блузку, первое, что под руку подвернулось.

— Сейчас, Борис Дмитрич. Сейчас. Я вытру всё. Тихо, тихо. Не открывайте глаза. Вот, вот так. Всё. Можете открывать. Рубашку сейчас же в стирку. Снимайте. Сильно вас обожгло?

Дубровский нащупал перед собой анины руки. Коснулся своих век. Сухо. Можно открыть.

Аня вся была покрыта цветными пятнами и двоилась. Пришлось несколько раз моргнуть, чтобы начать видеть.

Впервые он увидел ее так близко. Огромные распахнутые глаза в комочках вчерашней туши. Родинка-точка на щеке.

— Как вы, Борис Дмитрич? Давайте, я в ванную провожу!

— Не надо. Не надо. Сам, — мокрая рубашка липнет к животу. Кожу жжет. Захара уже след простыл.

Осоловело Дубровский смотрел на Аню. Та склонилась над ним. Сдвинула брови. Волосы забраны в короткий хвостик. Еще чуть-чуть, и подует, где больно. Или расплачется, или начнет смеяться.

Он неуклюже встал, опираясь на протянутую девчонкой руку.

— Всё нормально. Пустяки, — улыбнулся.

— Вы не договорили…

Старый осел. Посмотри. Посмотри на неё. Что видишь? Чуть было не сказал. Не выгнал. Не сделал непоправимое. Стало тошно.

— Да? Не помню, — солгал он. — Про что?

— Андрей. Вы говорили…

— Да. Про Андрея. Не важно. Просто береги его, Анечка.

***

Они поженились через три дня. Вдвоем, без свидетелей. Дубровский остался дома.

— Нет. Это ваше дело. Дальше — сами.

Еще через день он проводил их на транспланетный лайнер до Марса.

Дубровскому не было одиноко. С тех пор, как… Впервые не было. Нейрошапочку дети забыли дома, Аня её так и не доделала.

Дубровский взял со стола пульт. Поправил паутинку возле виска. Нажал кнопку.

Опять на диванчике сидит Женька. Машет и улыбается. Он подошел к ней, попытался коснуться. Получилось.

Женя рассмеялась беззвучно. Она никогда ему так не смеялась. Только Андрюшке.

— Послушай меня, только не перебивай. И не замыкайся, слышишь?

Ты считаешь, я правильно поступил? Отпустил его. А что оставалось? Приковать его к Луне? Разбить девочке сердце? Зачем…

Я всё боялся, ты узнаешь. Про Андрюшку, что он мертвый. Только это почти неправда. Он жив. Для всех, жив, кроме меня.

Значит, ему здесь не место. Рядом с собственной могилой. Пусть живет во второй раз. Так же, по-настоящему.

Знаешь, теперь мне жалко, что ты не видела, как он счастлив.

Дубровский говорил долго. Дольше, чем проговорил бы с настоящей дочерью. Просил прощения, объяснял. Уговаривал. Молчал, глядя ей в глаза. А потом стянул шапочку и разорвал её на клочки.