Внук Бояна

В памяти мальчика слова укладывались, как блестящая цепы потяни за одно слово — и зазвенит песня...

— Хорони слышанное в себе. В слове — красота человека. Все знания складываются из слов. А каждое слово — на свой цвет, по-своему звенит — радует, печалит или наводит глубокие думы. Слово возводит князей, оно разит и шеломит врага. За такое слово не жаль умереть. И я за смелое слово очи потерял...

Рассказывал дед Ромаш, как попал в плен к половцам, как мучили его... И остались на теле белые рубцы от ран, пустые впадины глаз да сердце, накаленное ненавистью к жестокому врагу. Вспоминал, как потом приютили его рыбаки в вотчине Бояновых. У Юрко вставали в памяти вечера на берегу Трубежа. Горит костер. Люди вокруг. У огня сидит дед Ромаш и поёт. То о реках медвяных, то о садах с виноградами. Но особенно по нраву мальчонке пришлись песни, зовущие в бой со степными разбойниками-половцами.

И теперь вот шли вместе старый да малый. Дорогой кафтанишко Юрко потрепался, заменили его холщовые жалкие рубища. Скинул он и остатки сапожков расшитых, босиком пошел. С каждым днем прошлое забывалось... Кругом все — неведомое. Рано утром — небо в красном огне, будто земля горит... Ночами — луна то пропадет, то проглянет светлой ниточкой. А потом раздуется, сияет, как раскаленная... И обо всем этом петь мальчику хочется!

Много-много повидал Юрко на Руси. Не обходили они ни одну деревушку, даже самую глухую, что таится вдали от дорог. Подойдут — крест стоит у околицы, берестяной короб у креста. Вставали на колени, отдавали земной поклон. Дед Ромаш доставал из сумы сухарей и клал в короб — божья дань!..

Как и шли путем-дорогой старокиевской,

Ко святым местам, ко святым крестам златоверхим,

Шли босые калики перехожие,

Божью городу поклонитися...

Юрко подхватывал песнь, а сам все кругом оглядывал да примечал. Помнилась сладкая жизнь в отеческом дому, потому теперь и лезло в глаза: как бедно народ живет! Коровенки бродят маленькие, тощие. На тыну порты рваные сушатся, все залатанные. Ребятишки бегают голые, неумытые, грызут сухари замусоленные да сухой творог или рыбу вяленую обсасывают. Все половцы сожгли!

Но душа у людей добрая. Кто подойдет к гуслярам — горбуху хлебушка подаст, низко поклонится. Из землянки выйдет стар-человек, вымолвит:

— Зайдите, страннички божьи, не побрезгуйте, отведайте, что бог послал.

Спускались по ступенькам в землянку, в нос шибал кислый, дымный дух. В ямине мрачно, стены черные, закопчённые, в крыше открыт дымный ход, и в нем далеко-далеко, как в колодце, голубое небо зрачком светит. Пусто в ямине, только на полу, на лубковой плетенке, в деревянном блюде квасок с накрошенной редькой и луком. Ложки самодельные разложены, куски хлеба наломаны, в горшке глиняном вареная пшеница, политая конопляным маслом.

Полюбил Юрко такую еду. Гости жуют не спеша, насыщаются. А хозяин, седой, волосатый, уже слово выведывает: все им ново, ничего-то они тут в глуши не слыхивали!

— Скажите, страннички, где вами хожено, что видано, что на земле русской деется?

Дед Ромаш любил рассказывать изумительное: про страны солнечные, где реки текут молочные, меж берегами кисельными, где люди полдня спят, полдня отдыхают. А заканчивал речь старый гусляр всегда бывальщиной.

На прощание старый Ромаш просил Юрко спеть людям свои песни новые, и Юрко не упрямился, охотно пел чистым, звонким голосом. Дед Ромаш начинал запевку и вдруг говорил:

— Складывай сам дальше, внучек, по своему разумению, складывай, что было и что было бы...

Юрко подхватывал песню, вкладывал свои слова, у старого гусляра текли слезы радости из пустых глазниц.

— Ты поешь лучше меня, — взволнованно шептал он юному поводырю.— Твоя песня услаждает и околдовывает. И я знаю теперь: да, ты — внук славного Бояна. Будто вижу и слышу его. Когда поешь ты, глаза твои далеки от земного, в них высокое торжество песни, как бывало у самого Бояна. Это он мне говаривал не раз: пусть не будет у певца на сердце одно, а на устах другое! Пойте правду! Не жалейте для правды себя...

Гусляры подошли к стенам города Чернигова — на большой осенний торг. Они шли по рыбным рядам, по чесночным, соляным, меж рядами возов: зерно всякое, мед и. воск, шкурки черного бобра, выдры, оленьи меха... Купцы на лотках продавали сарацинское пшено* (*рис) и урюк, зазывали смотреть заморские ткани Чубатые половецкие князья, в цветных халатах, важно восседал на степных скакунах. Их люди пригоняли на торг гурты низкорослых шерстистых коров, отары овец и коз, везли во вьюках дорогие меха.

У палаток киевских кустарей артельных стояли толпы зевак, любовались узорными изделиями. А рядом люди слушали сказочные чтения с расписных листов — сказания о бытии и походах в незнаемые земли. Монахи сновали меж людей, навязчиво прода-' вали вязаные шапки и чулки своего рукоделия.

Дед Ромаш и Юрко тоже собирали толпу своими песнями.

Когда Юрко запевал, вокруг все стихало, люди поднимались на цыпочки посмотреть: кто это так дивно поёт? Молча вслушивались в его песню до последнего слова, до последнего звука.