Внук Бояна

И остались у мальчика в памяти последние слова его, будто освещенные навечно солнцем.

Юрко уже шел двенадцатый год. Стали учить его военной ловкости и знаниям: из лука стрелять, метать копье, мечом владеть. Каждый день после утренней молитвы конные скачки или ратные потешные дела: кто кого обгонит на бегу, или поборет, или вскинет камень тяжелей. Не было конца выдумкам у соперников. Сами плели арканы и учились ловить и объезживать диких коней, обучались охоте на птицу и зверя...

В летние воскресные дни наставники уводили юношей за городские стены, на Днепр — учили переплывать реку, прыгать в воду с обрыва, сидеть под водой с камышинкой во рту. Отроки сами строили лодки и сами водили их по реке. Чернецы зазывали юношей в лесные неведомые чащобы — выбирайся сам в означенное место! А вскоре началось учение и полководческому ратоборству.

Отроков стали отпускать за Днепр, где у Городца шел великий киевский торг: туда половецкие батуры пригоняли гурты скота.

И было весело и занимательно смелым юношам схватываться в состязаниях с половчатами. Юрко выходил на поединки с молодыми половцами на поясах, на кулаках. Бился крепко, и половчата боялись его. Но после победы над степняками спокойно вел с ними речь, расспрашивал о жизни, мешая русские слова с половецкими. А вскорости научился хорошо говорить по-кипчакски.

В песнях же с Юрко никто состязаться не брался, он пел та?, что степняки съезжались издалека послушать русского певуна. И тот, кто слышал его песни, увозил в далекие степи весть о дивном русиче, слушать которого можно не уставая все светлое время дня, а потом скакать восвояси и слушать степной ветер, вспоминая неслыханный таинственный голос певца, повторяя бьющие в сердце слова и нечаемой красоты напевность.

И для Юрко песнь — великое счастье. Где бы он ни был: шел ли по лесу или сидел над книгой — в голове звучали стройные голоса, песни неслыханные, а словно родные, так и переливались в думах...

...Киев — великий город! В нем более шестисот церквей, мног^ рынков и множество люду. Таких городов и в заморье нет... А уж живуч! Выгорит от нашествия вражеского или от своего пожара и снова быстро восстанет — жив и невредим, как птица Феникс из пепла...

В день Ивана Купалы стояла жара и духота. В старые годы на берегу Днепра было бы великое гульбище и купание. А ныне лишь кое-где, вдали от лишних глаз, молодцы жгли костры и прыгали через огонь. Митрополит Киевский объявил праздник языческим, верным христианам не подобало тешить беса на игрищах. Ночью на Лысой горе соберутся ведьмы, и горе тому, кто забудет христианское смирение и ринется в омут языческих плясок.

В тот день Киевский великий князь Рюрик Ростиславович с похмелья маялся головой. Падок он был до хмельного. А и соблазн, велик: в княжеских погребах чуть не сто корчаг вина стоят да полтысячи берковец меду... И ныне великий князь наслушался сладчайших былинников, распил с ними кувшин медовухи и повалился спать на медвежьи шкуры.

В полуденные часы все в хоромах предались послеобеденному отдыху. Всеслава пристала к матери-княгине: отпусти да отпусти ее с няньками и мамками за городские ворота — в княжеский сад. Пусть и стражи идут позади. Поворчала княгиня сквозь полусон и, махнув рукой, повалилась опять на постель. Родом-то она была половчанка — дочь хана Белука, однако давно забыла и речь и обычаи половецкие, пристрастилась ко всему русскому, но сохранила еще где-то в памяти девичью степную вольность и ни в чем дочери не перечила.

По городу шли чинно, сенные девушки опускали глаза перед старшими, а встретится добрый молодец — пойдут смешки, да хаханьки, да переглядывания. Мамки грозно шикали на них, обещали за косы оттаскать да пожаловаться княгине-матушке. Но никто не ааметил, как на девушек загляделся из-за угла отрок- школяр. Сияющий, он помчался в монастырь, по отроческим кельям.

— Братие! — кричал радостно в каждую дверь.—Они уже за воротами!

Все сразу смекнули, о ком речь. И Всеславу и ее девиц часто видели на соборных молениях и замечали, что все они изредка поглядывали в их сторону — на хор, где отроки пели. Старшие школяры любовались девушками, каждый мысленно выбирал свою ладу. А после богослужения еще долго думали и говорили о красных девицах. Бегали встречать их — хоть глазком взглянуть, когда они возвращались от Андреевского монастыря из школы младых девиц.

Сейчас и монахи после братчины— пира от мирян — все спали, спал и отец-настоятель. От богатырского храпа стонал весь монастырь. Отроки тихо выбрались за монастырскую стену...

Девичьи песни уже доносились из леса. За княжеским садом отроки свернули на тропинку, что вела к малиннику. Всем хотелось хоть издали полюбоваться на девушек. Стражи уже набросились на ягоду, совали полными горстями в рот.

И вдруг из лесной чащобы донеслись испуганные женские крик:

— Помогите! Спасите!.. Ратуйте, люди добрые!..