Внуки

Тем временем Стивен Меркенталь остановил в фойе своего бывшего управляющего. Штурмбанфюрером стал он. Ну да, теперь такие субъекты, если они достаточно изворотливы, делают головокружительную карьеру.

— Я часто о вас думаю, господин Меркенталь. Вы один из тех, кто наиболее пострадал от войны.

— То есть?

— Если торговля с заокеанскими странами прекратится, вам придется законсервировать ваше предприятие, господин Меркенталь.

— Ах, вот вы о чем… Да-да, придется мне тогда закрыть лавочку. А все — наше географическое положение. Но я не сомневаюсь, что вы, мой милый, делаете все возможное, чтобы ворота мира широко распахнулись перед нами, не правда ли?

— И на вечные времена, господин Меркенталь! — Штурмбанфюрер щелкнул каблуками и польщенно поклонился.

— А уж тогда торговля и мое предприятие вместе с ней вступят в эру процветания.

— В этом можете не сомневаться, господин Меркенталь.

— Ах, как досадно! Опять поднялся занавес! Я бегу, иначе теща задаст мне головомойку! Хайль Гитлер!

— Хайль Гитлер, господин Меркенталь!

Все было так, как того ожидал Пауль Папке: Кёлер-Манрико с таким пылом спел свою блестящую теноровую партию, что после слов «Скоро зе-е-емля кровью вражьей оба-а-агрится» и призыва «В бой! В бой!» разразилась оглушительная буря оваций. Публика стоя неистово аплодировала. Все эти люди охотно подхватили бы хором слова Манрико: «Мы победим или умрем с тобой!»

Долгие минуты гремели аплодисменты.

— Браво!.. Бис!.. Бис!..

Тенор Кёлер кланялся и снова кланялся, и никто не понимал, почему дирижер не подает знака к повторению.

И вот из-за кулис на сцену выходит Пауль Папке. Что это значит? В тот же миг руки опустились, и тысяча пар глаз с недоумением обратилась на человека во фраке; только очень немногим было известно, что это один из директоров оперного театра.

— Высокочтимые государыни и государи! — начал Папке. — Мне выпала честь и большое счастье сообщить вам сенсационную новость. Под гениальным командованием нашего несравненного фюрера героические немецкие войска заняли сегодня… Париж!

Тысячеголосый ликующий рев огласил зал. Послышались крики «хайль Гитлер!» вперемежку с непонятным пронзительным визгом. В партере люди обнимались. Женщины истерически всхлипывали и проливали слезы. Из ярусов продолжали непрерывно нестись крики «хайль Гитлер».

Пауль Папке раскланивался; раз, другой, третий, опять и опять. Никто не обращал на него внимания, все ревели, кричали, вопили. Наконец грянул оркестр. Папке, поклонившись в последний раз, покинул сцену, и воин Манрико подошел к рампе. Затаив дыхание, зрители стоя прослушали певца, во всю силу своих легких выводившего слова стретты: «Я вижу языки пламени, взлетающие к небесам, дрожь охва-а-тывает меня, взгляд застыва-ает!..»

Не семь раз, нет, девять раз повторял Кёлер-Манрико боевую арию. Как только воины Манрико подхватывали клич: «В бой! В бой!» — взрывался такой шквал аплодисментов, что в нем тонули даже мощные звуки оркестра.

VI

Стивен Меркенталь пригласил Пауля Папке в устричный погребок Шюмана на Юнгфернштиге — «скромно отпраздновать победу».

— Сегодня мы пьем только шампанское, — заявил он. — В жизни человека только раз бывает такой день, как сегодня.

— А в Финляндию ты все-таки поедешь, Стивен? — спросила Мими Вильмерс.

— Тш! — Меркенталь испуганно оглянулся. — Ты выдаешь государственную тайну, мама!

— Ну, ну, ведь теперь война окончена, — сказала она.

— На западе, возможно, и окончена, но… — Меркенталь покачал головой и поднял палец, как бы говоря: «В этом я еще тоже не уверен. Посмотрим, что покажет будущее».

— Ах, как будут радоваться в Швейцарии Лизхен и Гейнц, когда они узнают! — воскликнула Мими Вильмерс.

— Что и говорить! — Хинрих Вильмерс повернулся к зятю. — Несомненно, фюрер и на востоке быстро наведет порядок. Тут и пробьет смертный час для большевизма.

— Но, Хинрих, — удивленно воскликнула его супруга, — фюрер ведь заключил договор с Россией.

Стивен Меркенталь оглушительно захохотал. Ему вторил Вильмерс. Мими по-детски большими глазами смотрела на обоих мужчин и не понимала их веселости.

— Sancta simplicitas![29] — проговорил, хохоча, Меркенталь. — Ты прелесть, мама! Но что такое договор? Как ни верти, а все клочок бумаги!

— Ты считаешь это правильным, Стивен? Ведь ты тоже заключаешь договоры со своими клиентами или там еще с кем? Разве это для тебя только… клочок бумаги?

— Дела и политика — вещи разные, мама, — назидательно произнес зять. — В политике существует совершенно особый кодекс чести.

— Ты так думаешь? — сказала Мими нерешительно и смиренно. Стоило ей взглянуть в самоуверенное улыбающееся лицо боготворимого зятя, и она сразу же сдалась. — И зачем только я вмешиваюсь в разговоры о политике?.. Правду говоря, я считаю, что политика — ужасная вещь.

Стивен Меркенталь поднял бокал с шампанским.

— Предлагаю первый тост за честную душу нашей доброй мамаши!

— Издевайтесь, издевайтесь надо мной! — воскликнула Мими, но все же взяла свой бокал.

Все рассмеялись, и бокалы зазвенели.

В нише рядом запели залихватскую песенку об Англии.