Внуки

Полковник не успел перевести эти слова на русский язык, как советский генерал сделал резкое движение рукой, которое Вальтер истолковал как прекращение разговора, а генерал-лейтенант, очевидно, как разрешение продолжать.

— И последнее, господин генерал. Не сочтено ли будет целесообразным дать господам генералам и господину фельдмаршалу сильную охрану, когда их будут перевозить в тыл через разрушенный войной Сталинград? Ведь красноармейцы, не осведомленные о последних событиях, могут открыть по ним огонь…

Вальтер, у которого сердце, казалось, стучало в горле и который едва мог совладать с собой, взглянул на Осипа Петровича. Тот, по-видимому, понял по его лицу, что он задыхается от негодования, и подал ему знак глазами — не делать глупостей и молчать.

Советский генерал спросил — и это прозвучало так, как будто он говорил с больными:

— Та-ак, значит, вот каковы ваши пожелания… А где же, собственно говоря, господин генерал-фельдмаршал?

Генерал-лейтенант с готовностью ответил:

— Здесь, рядом, господин генерал. Господин фельдмаршал не пожелал участвовать в переговорах и с сегодняшнего дня просит рассматривать его как частное лицо.

В подвале наступила гробовая тишина. Советский генерал, не поворачивая головы, медленно обвел глазами лица немецких генералов. Затем повернулся к Осипу Петровичу:

— Товарищ полковник, проследите за разоружением.

VII

Вальтер Брентен ринулся к выходу через темные коридоры подвального помещения. Ему хотелось куда-нибудь скрыться от всех. Ему было стыдно перед Осипом Петровичем, перед Зюскиндом. Даже в поражении может быть свое величие, и побежденный может держаться с достоинством… Но лишь в том случае, если побежденный сражался за хорошее, справедливое дело. А эти немецкие генералы понимали всю гнусность того дела, за которое они сражались, знали о преступлениях, совершаемых якобы во имя Германии. Совести у них нет, потому они и держат себя как самые последние ничтожества. Это не только военный разгром немецкой армии, но и моральный распад прусско-немецкого милитаризма. Не считая событий 1806—1807 годов, в немецкой истории, думал Вальтер, не было ни одного эпизода, который мог бы сравниться по бесстыдству и беспринципности с тем, что происходило в день капитуляции на его глазах.

Бесцельно слонялся он по городу, обращенному в пепел, карабкался по грудам камней, бродил среди заснеженных развалин и валявшихся на снегу трупов.

Вот прошла вереница призраков в рваном тряпье — немецкие солдаты. Эти уцелевшие от катастрофы немцы походили на бродяг из «Оперы нищих» Джона Гея. Ноги, руки, головы их были закутаны в грязные лохмотья. Обмороженные лица распухли. Некоторые ослабели до того, что не могли передвигаться самостоятельно; их вели товарищи.

Многие отставали и ковыляли где-то далеко позади. Так вот он, значит, каков, этот «сверхчеловек», когда терпит крах! Теперь, вероятно, они с жаром будут взывать к гуманности тех, кто с их стороны не видел ничего, кроме кровожадной воли к уничтожению. Даже самые хладнокровные убийцы прикинутся невиннейшими овечками. Но, разумеется, среди этих солдат есть и такие, кто сохранил какую-то долю человечности и пошел воевать по слабости.

Вот этим, пожалуй, стоит уделить внимание. Им нужно помочь разобраться, дать время одуматься. Иначе и быть не может; конечно, среди этих тысяч есть порядочные люди.

Доносившиеся откуда-то стоны и громкое пыхтенье вывели Вальтера из глубокой задумчивости. Он оглянулся. По снегу катались два сцепившихся немецких солдата. Они не произносили ни слова, испускали только какие-то гортанные, клохчущие звуки. Вальтер рванул того, кто был сверху, и разнял дерущихся. Он крикнул:

— В чем тут дело? С вас все еще не довольно?

Солдат, лежавший на земле, с трудом приподнялся. Он был до ужаса худ; большие темные глаза его глубоко ввалились. Стараясь отдышаться, он указал на второго солдата и прохрипел:

— Мерзавец… хотел… стащить с меня сапоги… собака…

Второй, рослый, широкоплечий, на вид был значительно здоровее. Казалось, он вовсе не был изнурен. Упреки товарища его, видимо, нисколько не смутили. Спокойно завязывал он сдвинувшийся во время драки шарф.

— Это верно? — резко спросил Вальтер.

— Чего зря волноваться, — ответил широкоплечий. — Он же едва ползет, зачем ему сапоги?

Повернувшись к лежавшему солдату, он крикнул:

— Ты же все равно околеешь, болван, в сапогах или без сапог.

Вальтер вытащил из кобуры револьвер.

— А ну-ка, проваливай! Сию же минуту!

Верзила, не говоря ни слова, повернулся и медленно отошел. Сделав шагов десять, он бросился бежать.

— Вон там принимают пленных. — Вальтер показал на разрушенное здание бывшего театра.

— Мне придется ползти, я не дойду.

— Идемте, я помогу вам.

Приближался новый отряд пленных. Вид у них был на удивление бодрый. В серых шинелях, с ранцами на плечах, а некоторые — даже совсем уж не по-солдатски — с чемоданчиками в руках, они маршировали, чеканя шаг.

Вальтер и пленный ждали, пока они пройдут.