Внуки

— Ради бога, опомнись, кошурка! Говори тише! Вспомни о Петере Кагельмане! Он теперь пикнуть не смеет. Обломали! — Гейль указал на отдушину под потолком. — Здесь, например, очень возможно, спрятан звукозаписывающий аппарат.

— Тебя, я вижу, тоже здорово обработали!

— Рассказывай, но осторожно, потише! О Герберте Хардекопфе есть какие-нибудь известия?

— Никаких! Думается мне, что его уже нет в живых.

— Боже мой, как это просто делается, — испуганно воскликнул Пауль.

— Да, теперь это очень просто, — подтвердила Эльфрида. — Хороший был паренек Герберт, только слишком мягкий. Почитал бы ты письма, какие он писал бабушке. Прямо душа болит… Он не был создан для военного ремесла.

— Так, так, — сказал Пауль с упреком. — Меня ты, видно, считаешь рожденным как раз для этого ремесла?

Пропустив мимо ушей замечание мужа, Эльфрида продолжала:

— Эдмонд Хардекопф тоже пропал без вести. Он был под Сталинградом… Призван и Отто, младший сын Людвига. Он — артиллерист. Да, знаешь? И меня могут скоро призвать.

— Тебя? — воскликнул Пауль. — Ты что, шутишь?

— Пока еще мой черед не пришел, у меня ребенок на руках. Но Трудель Регнер — ты знаешь, такая бледненькая, дочка наших соседей Регнеров, — она призвана. Зачислена в зенитчицы. Подносит снаряды. И Рената Хоппе, дочь управляющего нашим домом. Она в Голландии. Нацисты гонят на фронт всех подряд, не разбирая, кто в штанах, кто в юбке, лишь бы две ноги были. Недавно я видела на Менкенбергштрассе солдата — так у него не только сзади, а и спереди горб торчал!

Пауль Гейль сказал:

— Надеюсь, что это не пустая болтовня — будто нас после обучения пошлют во Францию строить укрепления. В Россию не хотелось бы… Да и на Балканы тоже!

— Это начало! Тогда — в первую мировую войну — было точь-в-точь так, — сказала Эльфрида.

— Начало чего? — спросил Пауль.

— Начало конца.

IV

Людвиг Хардекопф нашел под своим станком бумажку, на которой было что-то напечатано. Он поднял ее и задрожал от страха. Это была небольшая гектографированная листовка. Людвиг прочел:

«Объединив свои силы, рабочий класс может свергнуть преступный и кровавый режим Гитлера, режим террора и войны…»

Дальше Людвиг не читал. Он оглядел рабочих: кто вставляет деталь в планшайбу, кто ищет в ящиках нужные инструменты; каждый занят своим делом. Но Людвиг все-таки не стал дочитывать листок. Ведь это коммунистическая стряпня. Подумать только, они все еще не угомонились, все еще распространяют листовки! Кто бы это мог подбросить? Кому надоела жизнь? Ведь того, кто изготовляет такого рода вещи, ждет безжалостная кара. Часто даже и того, кто читает подобное… Позвольте, как это так? Под листовкой подписано: «Объединенный коммунистический и социал-демократический комитет действия гамбургских верфей»!

«Вранье, — подумал Людвиг, — и социал-демократы тоже? Мне об этом ничего не известно!»

Вдруг он вспомнил, что в прошлом году отказался участвовать в политических выступлениях против фашизма. Обратился тогда к нему старик Август Хольмсен, инструментальщик, его знакомый еще по партии, — неужели он заодно с коммунистами?

Людвиг Хардекопф взял чугунный корпус вентильного клапана, стоявший на станке, и вставил его в планшайбу. Измерив соединительное кольцо фланца вентиля, он наладил станок и привел в действие резец, который медленно стал впиваться в литье…

Листовка не выходила у него из головы. По закону ее следовало представить в дирекцию. Оставить у себя листовку — значило навлечь на себя опасность ареста. Людвиг оглядел машинный зал, еще погруженный в серый сумрак. Всем ли подкинули такие листовки? Сдадут ли их? В нескольких шагах от него Фриц Трешке возится с суппортом, вставляет новый резец, закрепляет винты. Хардекопф крикнул ему:

— Фриц! Фриц!

— А? Что такое?

— Нет ли чего-нибудь новенького?

— Что-то не слыхать. Все воюют да воюют.

— Да! Так-то оно, — сказал Людвиг.

Гм!.. Никто и вида не подает. С бывшими товарищами по партии у него нет связей. И друга у него нет, кому он мог бы довериться. Да, нехорошо это — быть всецело предоставленным самому себе. Правильно ли он поступит, если сдаст листовку в дирекцию?.. А вдруг ее найдут у него? Как это просто было прежде. Собирались, совещались и действовали с общего согласия. Но прошли те времена. Посоветоваться с Хольмсеном — нечего и думать, тот едва-едва с ним здоровается, после того как Людвиг отклонил его предложение. Нет, нехорошо быть таким одиноким. «Сдам я эту писанину», — решил Людвиг.

И все же медлил. Что, если он окажется в единственном числе? Еще, пожалуй, доносчиком ославят. Но держать у себя листовку тоже нельзя. Черт возьми, зачем ему подсунули этакое? Вот и мучайся теперь — совесть-то не даст покоя.

Допустим, он уничтожит листовку. А к нему придут и спросят, не получил ли он такой бумажки? Станешь отнекиваться — влипнешь. Ведь все может выйти наружу, и его изобличат.

«Сдам я ее! Как только подойдет мастер Хартунг — сдам!»