Внуки

Дождь стучал в окна; вода бурлила у водосточных труб. Время от времени воющие порывы ветра, точно налетая издалека, неистовствовали вокруг темных корпусов, хлестали дождевыми потоками по стенам и окнам.

— Не хотел бы я теперь сидеть в рыбацкой шаланде. На море-то, наверно, шторм.

— Девять баллов! — крикнул Курт Хилер, не отходивший от приемника. — Боркум сию минуту передал.

— А это верно, Хилер, что арестант в карцере совсем не получал сегодня жратвы? Мне сказал кальфактор.

— Верно, — ответил Хилер. — Не стану же я в такую погоду бегать туда ради него.

— Что это за отношение к своим служебным обязанностям?

— Неужели же мне насморк схватить по его милости?

— Это тот самый, что уже три недели сидит в карцере? — спросил Шейбер.

— Четвертая пошла!

— Всыпали ему здорово! И один на все здание… Что, интересно, он натворил?

— Говорят, это редактор-коммунист! Из «Фольксцайтунг».

— За ним, видно, какие-то особые грехи?

— Уж не укокошил ли он кого-нибудь из наших?

— Тогда надо было ему сразу башку оторвать! Но на месяц сажать в темный карцер? Это уж зверство!

— Не нашего ума дело! — Тиме старался закончить этот разговор. — Будешь вмешиваться — самому башку оторвут.

Шейбер положил колоду карт на стол.

— Сними! — сказал он и начал сдавать. — А на злодея он чего-то совсем не похож. Роста маленького, толстячок!

— Маленьким он как был, так и остался, — заметил Хилер, все еще сидевший у радиоаппарата, — но толстым его уже не назовешь.

— Ну, начинай, тебе ходить!

Было далеко за полночь. В караулке погасили свет, и все затихло.

Надзиратель Эдмонд Хардекопф медленно обходил свои секции А-1 и А-2. Из общих камер слышался только громкий храп. В конце коридора горела электрическая лампа. Хардекопф остановился под ней, достал из брючного кармана маленький, смятый листок, бережно разгладил его и на первой странице прочитал напечатанный жирным шрифтом заголовок: «Выступления рабочих против гитлеровского террора». Он перевернул тоненький листок с ладонь величиной и на оборотной стороне нашел, что искал: «Убит товарищ Вальтер Брентен». Он еще раз внимательно оглядел длинный коридор и прислушался. Во всех секциях стояла ничем не нарушаемая тишина. Он прочел все сообщение.

«Тридцать два года… (Столько примерно и есть.) С ранней юности участвовал в рабочем движении… Металлист… (Да ну? А я думал, что он редактор? Ага, вот оно…) Редактор «Гамбургер фольксцайтунг»… Соратник Эрнста Тельмана… По имеющимся данным, переведен из полицей-президиума в Фульсбютель, но туда не прибыл… (Ну, это неверно.) По всем признакам, по дороге в Фульсбютель убит молодчиками из пресловутой команды особого назначения…»

Эдмонд Хардекопф опустил руку с листком и несколько минут стоял задумавшись. Он думал не о своем двоюродном брате, сидевшем в карцере, — он едва был с ним знаком, — а о Фрице Ирмшере, с которым когда-то дружил и который тоже был коммунистом. Когда Эдмонд после сентябрьских выборов надел форму эсэсовца, дружбе их пришел конец. Фриц остался коммунистом, и Хардекопф со дня на день ждал, что встретит его здесь среди заключенных. Фанатик, но парень замечательный, принципиальный во всем. А Вальтер Брентен, сын тети Фриды? Если его там еще долго продержат, он испустит дух, это уж точно.

Эдмонд Хардекопф достал из кармана сигарету, чиркнул спичкой и закурил. Затем поднес к спичке маленькую опасную газету. Тонкая бумага вспыхнула: светлое пламя взвилось кверху. Он вертел и поворачивал листок, пока тот не сгорел.

Эсэсовцу Эдмонду Хардекопфу стало как-то не по себе. Задумчиво возобновил он свой обход. Вдруг он круто повернулся, быстро пошел обратно и тщательно осмотрел пол. Увидев на линолеуме едва заметные остатки сожженной бумаги, он вынул носовой платок и во все стороны развеял пепел.

V

В угаре первых дней так называемой гитлеровской весны Эдмонд Хардекопф, состоявший в отряде эсэсовцев, заявил начальству о своем добровольном желании нести службу надзирателя в Фульсбютеле. Но не прошло и месяца, как он уже сожалел о своем поспешном шаге. Он соблазнился возможностью сделать карьеру, верно. Но чем он мог стать в этом тюремном здании? Шарфюрером? Штурмфюрером? Ему хотелось попасть в административный аппарат, стать со временем крупным чиновником. Нынче все, кому не лень, поступают на государственную службу, важно лишь заручиться какими-нибудь связями, покровителями. Правда, будучи надзирателем в тюрьме, можно перейти потом в управление на должность чиновника. Но оставаться тюремным надзирателем и считать это своей профессией? Да ведь здесь ты и сам наполовину заключенный. И потом, в любой момент может произойти нежелательная встреча. Эдмонд опять подумал о Вальтере Брентене. Как ни безразличен был ему Вальтер, все же предстать перед ним эсэсовским надзирателем крайне неприятно. А вдруг Фрица Ирмшера привезут в Фульсбютель, да еще в его секцию… Нет, такого себе даже представить нельзя… Прочь отсюда — это самое правильное. В надсмотрщики он никогда не годился и к тюремному воздуху никогда не привыкнет.