Внутреннее и внешнее

Где же были мои амбиции? Мне не хотелось работать, я устал эмоционально, да и физически, наверное, тоже. Я никогда не работал хорошо, когда не видел цель и значимость результата. Сейчас такой момент настал, и я сидел за столом, опустив подбородок на согнутые в локтях руки, и глядел в раскрытое окно на океан и его слабые волны.

Если работать, думал я, то работать хорошо, отдавая себя. Если не видишь цели, то не работай. Помни, отдых может стать дурной привычкой, но он гораздо лучше, чем занятие не по душе. В плане работы жизнь человека становится легче и легче с каждым пробегающим столетием, и мне повезло, что я родился в столь развитый в этом отношении период времени. Необходимо было только одно – побороть лень, но, имея такой характер, как у меня, с моей волей, никто бы не счёл это затруднительным. Вечная проблема моя заключалась в другом: в осмыслении цели работы.

Честно, раньше я не видел цели нигде, и ничто не заставляло меня действовать. Я не искал сложных путей, но и не поддавался размеренности жизни, не допуская однообразия и повторов, насколько это было подвластно мне. Возможно, отрицание цели, отказ от неё были позицией комфорта, но я, на самом деле, усердно искал её, но не мог найти. Однако, хоть понятие комфорта и было незнакомо мне, до сих пор слова эти звучат как оправдание.

Вместо учёбы в приоритете моём находилось творчество. В юности я страстно увлекался, помимо золотых музыки и литературы, которые, в свою очередь, формировали моё мировоззрение, фотографией, живописью, сочинением, спортом и даже танцами. Всё, право, формировало меня, и я пробовал всё. Я узнал, что во мне заложен твёрдый характер; но именно то, что влияло на меня, сделало меня точно таким, каким я был тогда. И каким мне хотелось быть! Мощным и умным, добродушным и справедливым, честным и прямым, и всё в одной склянке!

Склянка не то что не успела разбиться, она и наполниться не смогла до конца. Но всё же пролетела омрачённая молодость, и была она прекрасна; теперь я осознаю это, как когда-то осознавали все дожившие до старости люди.

Прошлым летом я лежал на пляже, иногда уходя в море и пытаясь устоять на доске. Я видел огромное голубое небо и поражался его неподвижностью, громадной и великой. Мы сравниваем окружающее с собой, и что-то гораздо большее нас самих мы обзываем великим. Солнце слепило мои глаза, оно было ослепительно; велико, мощно, следовательно, было великим; таковы были мысли при отсутствии эмоций. Яркое мёртвое светило, чувствуя тепло которого я ощущал нечто маленькое, но живое и тоже великое, что приглушённым кроется внутри каждого человека и призывает его к жизни. Такое ощущение быстренько пробегало в груди, и вскоре я засыпал на светлом песке или падал с доски в воду.

И сейчас солнце светило, но я не мог писать. Вступление не вырисовывалось, начертить пару слов о Фреде Нианге мне было очень стыдно, и тем более было стыдно выборочно писать то, о чём мы разговаривали вчера.

С каждой минутой новый скомканный лист бумаги падал в корзину, как при двухочковом попадании в кольцо на баскетбольной площадке, и даже экран ноутбука погас, будто он не желал больше ждать, когда я, наконец, воспользуюсь им. Тяжёлое время для художника, когда он переживает творческий упадок; но тяжелее для него пропажа творческих способностей, когда мысли никак не хотят стройным ходом вылезать из головы на свет.

Но в один момент я встряхнулся, объективно оценил ситуацию: необходимо было набросить вступление, – хорошо, не проблема, – затем диалог, основная часть которого вовсе не была записана на диктофон, – ничего, ненужное отбросить, оставить важное для читателя; стараясь не выдумывать, писать по памяти (я почти ничего не помнил конкретного); наконец, завершить выражением надежды на потрясающий альбом, указать на возможность воистину великого возвращения, – и, собрав все свои силы, за час написал статью, напечатал её, приготовил всё и с чистой совестью (исключительно в отношении к выполненному делу, конечно) пошёл в спальню и рухнулся на большую мягкую кровать.

В полусне я спрашивал себя, верно ли то, что мы говорили с Фредом о жизни? Но что может быть бессмысленнее её? Бессмысленнее двух людей, один из которых есть молодой глупый писатель, другой – потерявшийся в своём одиноком плавании? Тогда я не мог предполагать, что узнаю ответ так скоро.

Я исказил статью, лишив её истинных слов и впечатлений, добавив больше отвлеченного текста, красиво извещающего в связанных абзацах читателя о том, каким образом вернулся Нианг.

Я часто забываю упомянуть о своём самолюбии: посчитав произошедшее ночью и утром своим личным переживанием, я не стал писать об этом в статье.