Внутреннее и внешнее

– Что ты имеешь в виду? Основной смысл?

– Да; ты рассказывал, что ваша встреча сорвалась, из-за этого было нечего писать, верно? Но как тебе удалось?

– Я позволил себе отразить то, что видел, однако я встретил запутавшегося человека, и счёл уместным скрыть ненужные подробности и писать не совсем чётко.

– Правда? То, что он запутался?

– К несчастью. У нас не вышло разговора, поэтому пришлось открыть причины короткости нашей встречи. Я указал на его вылет в Испанию и больше не стал обращать внимание читателя на это, которому, в основном, интересно лишь узнать дату выхода альбома.

Я произносил ужасно неправдивую речь, опять же, считая пережитое знакомство личным и не желая подробно говорить об этом.

Спустя год я отыщу ту статью и перечитаю её, и найду её недурно написанной, но пойму, что в ней не было обозначенного смысла, что того, что бы могло захватить читающего её, в ней не было. Нианг хотел показать своим слушателям, что он думал и чувствовал, но я, молодой и глупый, отобрал у него такую возможность.

Перечитывая её, я снова вспомню, как Фред покидал меня, вспомню, что чем-то обидел его, не заметил его переживания, боли, отталкивал его. «Но как я мог? Как ты мог не видеть? Молодой писатель, лживый господин Офори, расскажи мне, как?!» Однако спрашивать себя прошлого есть всё равно что пытаться догнать разгоняющийся поезд.

А теперь Офори разговаривал с красавицей Аннет, такой же молодой:

– Я хотела найти причину, почему это произошло, в твоей статье… – произнесла она, грустно улыбаясь.

– Что произошло?

– Ты играешь со мной?! Конечно же, гитары, полиция, вся прошлая ночь! – вскрикнула она.

Я забыл спросить её, была ли она на Южном Берегу той ночью: всё же такие моменты я не привык обсуждать с другими; такое событие оставило прекрасную рану во мне, которую никому не хотелось показывать. Однако она заговорила об этом.

– Извини! Ты тоже слышала?

– Сложно было не услышать! – сказала она. – Я никогда прежде не видела… вернее, не слышала подобного! Признайся, ты виноват?

– Виноват? – переспросил я, понимая, что предположение Аннет было частично верным. – Безумная ночь была, но не мог же я вернуться к нему и отобрать у него гитару.

– Нет, конечно. Я имела в виду, что ты мог вызвать у него… тоску, что ли. Или грусть.

– Но почему? Почему ты думаешь, что он был грустным?

– Те звуки с горы были такими несчастными и… чувственными, – отвечала она. – Он передал мне грусть. Очень проникновенная гитара и такая громкая! Я даже вздрогнула сначала, но потом мне не хотелось, чтобы звучание останавливалось.

– Да, ты права, но почему я должен был волноваться о нём?

– Тоби! Ну, хоть просто потому, что ты тоже человек…

Я взглянул на часы, сказав ей:

– Мне пора идти, – и вышел из дома. Тот момент напомнил мне что-то, только в этот раз я оказался с другой стороны. Правда, давящая на меня и выговариваемая другим человеком, который мне очень нравился, раздражала меня, и своего раздражения я начинал бояться, так как видел, что оно оказывалось в те секунды сильнее любых слов и эмоций.

И её последние слова попали в самую точку, крепко ранив меня; и я прекрасно понимал, почему острый клинок пробил меня.

Моё слово тоже ранило; оно сопровождалось атакой на человека, от которой страдало моё же сердце. Но останавливал я себя не тогда, когда нужно было, и убегал я тоже не вовремя. «Скажи мне, Тоби, почему?» – раздавалось пронзительное эхо внутреннего голоса.

IV

В два часа дня я сидел в кресле напротив Рофа, читающего мою статью, в его кабинете. Передо мной находился человек, которого я отчётливо видел перед собой, но которого совсем не знал. Однако у меня сложилось представление о нём ещё до наших встреч; я многое слышал о нём, воображая его смелым и отчаянным журналистом. Должен признать, я уважал его храбрость в отношении к нашей работе, а также его подвижность и точность: он легко мог организовать любые встречи, собрания, сессии, литературные уроки, стоило ему только захотеть. Активность и стремление характеризовали его; казалось, перед этим молодым человеком была поставлена цель, и он упорно двигался к ней, добиваясь результата любыми способами.

Помимо этого писал он много и, в целом, складно и точно. Но я, чуткий и проницательный, улавливал в его работах желание представить то, чего от него все ждали, и улавливал также, что Роф прекрасно знал, что «среднестатистический» читатель (привожу его слово) хочет прочитать. Его слова гибко текли на бумаге, но мысли его качались из стороны в сторону, сглаживая острые углы важных вопросов. Иногда было тяжело следить за их ходом, за темами, которые он часто затрагивал, но сразу же отпускал, когда чувствовал, что скоро уткнётся в сложности. Писал он жёстко, то есть надменно, и навязывая свои слова, своё мнение, что пробуждало ненависть во мне и что заставляло бросать чтение на половине пути.