Внутренний строй литературного произведения

Отказ от страха ради любви в мире Островского не нов. Правда, в «диком» быту он встречается нечасто. Но все же встречается. К нему приходят сердцем самые «немудреные». Так, еще в «Грозе» Тихон пытается защитить жену от матери истиной, непогрешимой в своей естественности: «Да зачем же ей меня бояться? С меня того довольно, что она меня любит» [219].

В этих обыкновенных словах – зерно высокой правды. Любовь не исключается из того комплекса представлений, который в обоих пьесах обобщен в формуле «жить с мужем "в законе"». Это Кабаниха считает, что нравственность – лишь свод обычаев, ставших привычками. С авторской же точки зрения, даже старинный порядок не равен формальному ритуалу. Как в темных, так и в светлых своих проявлениях он опирается не на поверхностную кору повседневности, но уходит корнями в глубинные пласты человеческой натуры. Художественное свидетельство этому в пьесе «Грех да беда..» – характер и бытие младшего брата Льва Родионовича, Афони.

По внешнему своему поведению «болезненный мальчик» (так рекомендует его вводная ремарка) не слишком далек от Курицыных. Но по строю чувств Афоня, живущий будто с ободранной кожей, никак не сопрягается со свояком, который предлагает ему простейшее средство от хвори: «А ты ешь побольше… Не хочется, так насильно ешь» [406].

Уровень личности подростка в целом обнаруживается не в сопоставлении с людьми масс, а в соотнесенности с лицом еще более исключительным – со слепым Архипом. Оба они поставлены в пьесе в близкую позицию. Оба – один по старости, другой по «хвори», не столько участвуют в действии, сколько судят тех, кто живет рядом с ними. Но суд их берет начало в полярных душевных состояниях. Архип олицетворяет собой благостное приятие мира; Афоня– ущербное его неприятие. Старик сокрушается, что в молодости много грешил; в негрешившем мальчике он хотел бы видеть «божьего человека». Безгрешие, однако, по мысли Островского, не равно святости. И дело не только в том, что Афоня «сердцем крут» (хотя и этого немало). Но общему своему мировосприятию Краснов-младший воплощенная антитеза божьему человеку. Наиболее близок к святости сам Архип.

Источником греха в ушедшие его годы была молодая жажда жизни. Даже под старость, когда «довелось до покаяния дожить», Архип не утратил восторга перед земной красотой. Освобожденный от «не-сытости», этот восторг стал вполне бескорыстным. Не видя, слепой «чует» благодать божьего мира. Услышав от Афони, что «заря таково ярко горит, должно к ведру», старик воссоздает полную картину благословенного вечера: «То-то, то-то я сам чую, воздух такой легкий, ветерок свеженькой, так бы и не ушел. Красен, Афоня, красен божий мир! Вот теперь роса будет падать, от всякого цвету дух пойдет; а там и звездочки зажгутся; а над звездами, Афоня, наш творец милосердный. Кабы мы получше помнили, что он милосерд, сами были бы милосерднее!» [402].

Общий образ этого «земного рая» напоминает прозрения праведников в поздних романах Достоевского, в частности рассказы странника Макара. «Восклонился я, милый, главой, – говорит Макар Аркадию, – обвел кругом взор и вздохнул: красота везде неизреченная! Тихо все, воздух легкий; травка растет – расти травка Божия, птичка поет – пой, птичка Божия, ребеночек на руках у женщины пискнул – господь с тобой, маленький человечек, расти на счастье, младенчик! И вот точно в первый раз тогда, с самой жизни моей, все сие в себе заключил»[263].

Близкие картины есть и в «Житии» старца Зосимы. Причем суть близости не в единстве описательных деталей. Важнее единство эмоциональное, а в конечном счете и идеологическое: окрашенность всей картины в тона высокого умиления[264].

Смысл этой настроенности точнейшим образом определил поэт нового времени:

Как будто внутренность собора
Простор земли, и чрез окно
Далекий отголосок хора
Мне слышать иногда дано.
Природа, мир, тайник вселенной,
Я службу долгую твою,
Объятый дрожью сокровенной,
В слезах от счастья простою.

Поэтическое чувство Пастернака (как и признания героев Островского или Достоевского), при всем совершенстве его воплощения, в принципе не ново. Даже не личностно. В его основе – простонародное умиление, состояние, которое, как говорит другой герой «Подростка», Версилов, «так широко вносит народ наш в свое религиозное чувство»[265]. Речь идет, таким образом, об органической подоснове религиозного восприятия жизни. И если старый Архип по характеру этого восприятия близок праведникам Достоевского, то Афоня, которому «ничто не мило», в своем жизнеощущении родственен герою романа «Идиот» – Ипполиту Терентьеву.