Внутренний строй литературного произведения

Все писавшие о пьесе «Грех да беда..», независимо от жанра критической работы (будь то отзыв о спектакле, как у А. Григорьева и Достоевского, журнальное обозрение у Н. Страхова, анализ драмы как факта литературы у П. Анненкова), отдавали максимум внимания фигуре главного героя драмы, Льва Краснова. Мы, в свою очередь, обратимся к этому весьма непростому характеру. Но не сразу. Ввиду заявленной темы разговор о Краснове целесообразно предварить наблюдениями над теми и тем, что окружает героя, анализом того среза жизни, который, по почину Добролюбова, получил устойчивое определение– «темное царство». Разумеется, этот термин (или, скорее, метафора) не свободен от субъективной односторонности. Но, как уже говорилось, и полярную концепцию Н. Н. Страхова не приходится считать хоть сколько-нибудь объективной. В отношении к пьесе «Грех да беда..» формула Добролюбова в большой мере оправданна: порядки жизни, изображенные здесь, очень далеки от самой скромной этической нормы. Их не называют, как в «Грозе», «жестокими нравами», но на материале обоих произведений они осознаются как производные от одного корня – домостроевского семейного уклада, обернувшегося повседневной рутиной. Во второй пьесе ракурс авторской подачи материала в целом близок к тому, каким определятся мир «Грозы». Однако сам способ его изложения в этом произведении сложнее, если так можно выразиться, – расчлененнее. Домострой и здесь являет собой вековую традицию, породившую застывшие, чисто внешние формы быта и бытия. О «правилах жизни» и говорят-то здесь не ради их обсуждения, а лишь в порядке назидания.

Таковы, к примеру, «истины» семейства Курицыных (родственников Краснова), афоризмы: «Жену бей, так жизнь вкусней», или: «Воля и добрую жену портит». В последнем явно варьируются слова Кабанихи, подытоживающие покаянное признание Катерины: «Что, сынок! Куда воля-то ведет!».

Смысл сказанного в обоих случаях близок, но степень его обобщенности различна. Во втором произведении показательно исчез конкретный повод, «оправдывающий» сентенцию. В драме «Грех да беда..» складываются приемы, прямо отвечающие задаче изображения уклада, окаменевшего в вековой скованности. Это присутствие в пьесе образных сгущений особого рода. Не символов: они лишены характерной для символа семантической подвижности. Такие сгущения, на мой взгляд, сродни эмблеме – образу, вбирающему в себя целый комплекс твердо установленных представлений. Пример подобного сгущения в пьесе «Грех да беда..» – образ ритуального поклона в ноги. Его источник также в «Грозе». В сцене прощания с Тихоном Кабаниха одергивает невестку, бросившуюся к уезжающему с объятиями:

Кабанова: Что ты на шею-то виснешь, бесстыдница! Не с любовником прощаешься! Он тебе муж, глава! Аль порядку не знаешь? В ноги кланяйся![262]

Произнесено ключевое слово – порядок. Но тем не менее земной поклон, при всей его знаковости, не выходит в данном случае за пределы индивидуально-личностного поведения. Не то во второй пьесе. Та же деталь здесь уже эмблема, неподвижная даже в процессе ее многократного повторения. Не случайно в пьесе «Грех да беда..» означенный поклон ни разу не совершается воочию. Он словно переходит в «теорию», в мир «чистых идей».

Главный знаток этой теории, или, говоря его же словами, «науки, которая над бабами», – муж сестры Краснова, Мануйло Калинович. В назидание деверю он рассказывает, как решался при его участии спор «чья жена обходительнее». Курицын вел спорящих к себе домой и демонстрировал отработанный фокус: «…Сяду на лавку, вот так-то ногу выставлю и сейчас говорю жене: "Чего моя нога хочет?" А она понимает, потому что обучена этому, ну и, значит, сейчас в ноги мне» [411]. «Обученная» жена с готовностью подтверждает рассказ супруга.

В том же значении образ земного поклона переходит к другим персонажам пьесы. К Афоне, который требует от золовки: «..Гордость-то брось. В ноги мужу-то кланяйся! Да и нам, всем, всем. Всех ты нас обидела» [430]. И даже к самой Красновой. Татьяна готова согласиться на поклон как на цену примирения с мужем. И тут же слышит его великодушный отказ: «Нешто я могу вас допустить до этого, чтобы вы мне кланялись! Что я тогда буду за человек!» [433].

Не только ритуальный поклон – все знаки показного почтения и властвования, по словам Краснова, обращенным к Курицыну, – «кураж один». Герой пришел к этой мысли не в силу отвлеченной прогрессивности. Ситуация проще: «обыкновения» родни, считает он, не к лицу женщине, сделавшей ему честь согласием стать его женой.

Как человек истинно любящий, Лев Родионович ждет от жены не покорности, предписанной обычаем: «Страху-то от вас не больно нужно-с. А желательно узнать, когда вы меня любить-то будете?» [413].