Внутренний строй литературного произведения

Первые два находятся как бы в начале процесса: повышенное значение вещи предчувствуется, но еще не закреплено в законченной поэтической формуле. Непременное условие такой намечающейся символизации – многократное упоминание предмета, предполагающее, что говорящие придают вещи значение особенное. На пересечении вариантов, представленных повторами, возникает ореол семантической общности, создается ощущение повышенной смысловой весомости объекта. Процесс рождения символа реализуется, таким образом, совместно с возникновением микросюжета вещи. В «Не было ни гроша…» цепь микросюжетов этого типа открывается развитием образа головного платка. Связывается оно прежде всего с переживаниями Насти.

Для девушки, в жизни которой внезапно обеспеченность сменилась нищетой, именно платок – «такой дрянной, такой неприличный, такой мещанский» – явная примета ее нового положения. «Неприличный» платок заставил ее бежать от встречи, о которой она мечтала. Первые же деньги, попавшие в ее руки ценой унижения, Настя тратит на покупку шелкового платочка (прежний был бумажный). С его помощью она пытается восстановить прежний свой облик в глазах любимого человека.

Итак, платок свидетельствует в первую очередь о материальном состоянии, о социальном уровне той, кому он принадлежит. Но одновременно складывается и надбытовое значение образа. Функция платка – создавать иллюзию приличия. Даже свидетельство на бедную невесту, по указанию всезнающих соседей, следует нести не открытым, а завернутым в чистый платок. Самой же невесте должно вести себя в согласии с неписаным ритуалом: «Платочком-то прикройтесь для скромности, – учит Настю Мигачева, – а если кто-то захочет на вас полюбопытствовать и поманит вас, вы и подойдите и платочек откройте» [III, 412].

«Платочек» в умелых руках – ширма, позволяющая и показать и спрятать себя. Поэтому, когда на глазах Баклушина у Анны отбирают платок, данный взаймы «на плечи накинуть», обе женщины чувствуют себя вконец опозоренными. Ведь еще в первом их разговоре Настя назвала причину, по которой нельзя обойтись и без дрянного платка: без него «от стыда закрыться нечем».

Так – при полноте бытовых оттенков (и через эту полноту) – утверждается сверхбытовое значение предметного образа.

Примерно по той же модели строится в комедии микросюжет чаепития. Сначала задается общий, так сказать, идеальный его вариант: Настя рассказывает, что сделала бы, будь у нее деньги: «…наняла бы хорошенькую квартирку, маленькую, маленькую, только чистенькую; самоварчик завела бы, маленький, хорошенький. Вот зашел бы Модест Григорьич, стала бы я его чаем поить, сухарей, печенья купила бы» [III, 410].

Нарисованная картинка, конечно, содержит указания на определенный (пусть не слишком высокий) уровень материального благосостояния. Но суть мечтаний героини к материальному благополучию не сводится. Недаром в ответ на вопрос тетки: «Ну, а дальше что?» – девушка со свойственным ей простодушием отвечает: «Дальше – ничего. Ах, тетенька, вы представить себе не можете, какое это наслаждение – принимать у себя любимого человека, а особенно наливать ему чай сладкий, хороший!» [III, 410].

Хороший чай, изящно сервированный стол в глазах героини, не имеют денежного эквивалента. Ее-то она и пытается воссоздать в обстановке чаепития под деревьями. В эти короткие минуты Настя не хочет слышать горьких слов Анны: «Оставьте, тетенька, этот разговор. Вы опять за то же. Я так счастлива, что Модест Григорьич у меня в гостях! Можно нам теперь хоть ненадолго забыть про свое горе» [III, 422]. Зато все окружающие– Крутицкий, замоскворецкие соседи, даже Баклушин – смотрят на происходящее с сугубо материальной точки зрения. Старик, как и следовало ожидать, гневно брюзжит по поводу недозволенных затрат. Любопытно, однако, что и Баклушин отлично видит материальный смысл угощения. Указывая на него, «шалопай» пытается заслониться от безутешных пророчеств Лины: «Вам еще далеко до крайности, – заявляет он, – вы пьете хороший чай» [111, 424]. Негодуют и соседи. Их гложет «обида» чужого праздника – беззаконное чаепитие, затеянное нищими ради «благородного гостя». Отсюда – желание «осадить» зарвавшихся, поставить их на место.

Так, в пьесах Островского мотивы платка или чая реализуют процесс становления символа. Завершения, однако, процесс этот в данном случае не достигает. Законченность возникает тогда, когда образ приобретает не только повышенную смысловую емкость, но и особого рода закругленность, отдельность, автономность. Семантическая весомость символа как бы прорывает ткань единичного текста, актуализируя его связи со значениями, закрепленными в других художественных системах.

Именно таков в комедии «Не было ни гроша…» образ шинели[256]. В своей основе этот образ опирается на широчайший историко-литературный контекст (стоит хотя бы припомнить фразу, утратившую по причине распространенности четкую авторскую принадлежность: «Все мы вышли из „Шинели“ Гоголя»).