Внутренний строй литературного произведения

Недоброжелательность этого отзыва, по-видимому, имеет источником (кроме обстоятельств, о которых шла речь в связи с цитированным письмом к А. Н. Майкову) общую неудовлетворенность Достоевского поздними обличительными комедиями Островского, в том числе пьесой «Волки и овцы» [XXIV, 424]. Но как бы то ни было, именно в свете этого суждения обнаруживается смысловой подтекст новых представлений писателя об общем стержне творчества драматурга. От них-то – и новый вектор при возвращении к уже отшумевшей полемике. «Знаете ли, – обращается Достоевский к Н. Н. Страхову, – я убежден, что Добролюбов правее Григорьева в своем взгляде на Островского. Может быть, Островскому и действительно не приходило в ум всей идеи насчет темного царства, но Добролюбов подсказал хорошо и попал на хорошую почву. У Аверкиева – не знаю – найдется ли столько блеска и таланта в фантазии, как у Островского, но изображение и дух этого изображения – безмерно выше» [XXIX, 1, 36].

В контексте письма в целом предпочтение, оказанное Добролюбову, означает для Достоевского общее понижение оценки творчества Островского. Однако если подойти к этому итоговому выводу отключившись, насколько это возможно, от субъективных воззрений Достоевского, следует признать: мысль о значении для Островского обличительного начала сообщает представлениям о его художественном мире необходимую широту. Вне тенденции неприятия темного царства образ этого мира оказывается неоправданно односторонним. В нашем же случае многосторонность по-особому важна: она облегчает переход к специфическому аспекту обозначенной проблемы – к вопросу о моментах типологической близости творческих систем художников. Речь пойдет прежде всего о соседстве тематическом, обусловленном моментами сходства в восприятии российской современности.

Фундамент всей сети сопряжений, широко пронизывающих произведения Островского и Достоевского, – тема бедности, взятой и в ее прямом смысле – как материальная необеспеченность (тональность названий– «Бедные люди», «Бедная невеста»), и в разных аспектах психологического изображения. Это характернейший и для Островского, и для Достоевского сюжет бытия маленького человека, вынужденного искать выход в унижении и добровольном шутовстве («Бедность не порок», «Шутники», «Село Степанчиково и его обитатели», «Братья Карамазовы»). Из той же тематической основы берет начало мотив трагической женской судьбы – продажи себя, к которой понуждает безвыходность собственного положения либо необходимость жертвовать собой ради родных («Шутники», «Пучина», «Не было ни гроша, да вдруг алтын», «Записки из подполья», «Преступление и наказание»). Сюжеты этого типа имеют у Островского и Достоевского несомненное родство, но знаменательны и лежащие в их пределах моменты различия. Оба писателя реализуют развитие конфликта через нагнетание сходных ситуаций. Однако если Достоевский не уходит от крайне жестких решений (пример тому – поступок Сони Мармеладовой либо история проститутки в передаче подпольного парадокса-листа), то Островский зачастую предпочитает развязки облегченного рода. Типичный вариант такой развязки демонстрирует пьеса «Шутники». Ее центральный герой, передавая дочери брачное предложение старого купца, самодура и пакостника, так оценивает собственную роль: «Злодей твой не станет того просить, чего отец просить будет». Дочь, однако, не считает роль отца «злодейской», она не допускает даже мысли о возможности отказа. Законное замужество перед лицом грозящего позора воспринимается и персонажами, и зрителями как чудо нежданного спасения.

Сама неожиданность благополучного исхода – знак традиции, с которой связан Островский. Тяготение к happy епсГу (в разных его вариантах) продиктовано у него психологическими законами сцены – зрелища, предполагающего иллюзию непосредственного участия в происходящем. Отсюда и особого рода осторожность – стремление так строить действие, чтобы не создавать у зрителя чувства глобальной безысходности. В первую очередь на пространстве смешанной драмы – жанра, для Островского наиболее привычного.

Итак, различие ряда компонентов сюжетно-тематического строя в произведениях Островского и Достоевского не просто наглядно обнаруживается; оно может быть объяснено, если так можно выразиться, генетически. Тем не менее, это несходство по своей весомости явно уступает близости, подобию, находящему для себя поддержку в тенденциях родства более сложного типа – в соотнесенности принципов характерологии и детализации. Эти соответствия тем более показательны, что касаются области, которой Достоевский придавал значение чрезвычайное – специфике реализма в высшем смысле.