Внутренний строй литературного произведения

Баратынский – художник, мало соприкасающийся с фольклором. «Он – скорее оратор, чем певец» (Б.М. Эйхенбаум) [173], Свойственное его лирике высокое ты предваряет риторические олицетворения:

Но перед тобой, как пред нагим мечом,
Мысль, острый луч! бледнеет жизнь земная.

Или вводит обращение – некий условный персонаж: «философ», «боец духовный», «художник бедный слова».

Обращение, – считает А. М. Пешковский, – имеет дополнительную функцию – оно несет в себе «квалификацию самого слушателя»[174].

Своими квалифицирующими обращениями Баратынский декларирует существование особой, близкой ему категории людей. Или, относя их к самому себе, превращает обращение такого рода в определения собственной жизненной роли. И так как в «Сумерках» эта роль оценивается весьма неутешительно, ты, связанное с нею, теряет свое риторически высокое значение, звучит саркастически и надрывно.

Вот отрывок из знаменитой «Осени»:

А ты, когда вступаешь в осень дней,
Оратай жизненного поля <…>
………………………………………………
Ты так же ли, как земледел, богат?
И ты, как он, с надеждой сеял;
И ты, как он, о дальнем дне наград.
Сны позлащенные лелеял…
Любуйся же, гордись восставшим им!
Считай свои приобретенья!..
Увы! К мечтам, страстям, трудам мирским
Тобой скопленные презренья,
Язвительный, неотразимый стыд
Души твоей обманов и обид! [190]

Ты акцентировано здесь многократно и по-разному: рифмой, антитезой (ты – он), положением в начале строки, вереницей следующих за ним обособлений. Оно варьируется почти навязчиво, с точки зрения обычной речи – излишне («Твой день взошел, и для тебя, ясна…»). Вспоминается столь же часто повторяющееся он стихотворения «Приметы». Там неличная форма несет в себе холод отчуждения, объективность Истины, не нуждающейся в эмоциях. Здесь – эмоциональный захлеб, неистовство самоказни. Отстраняющее ты в этом контексте воспринимается как перст указующий и укоряющий. Автор судит себя как постороннего. Но налицо и обратный процесс: любой посторонний самой формой речи вовлекается в контакт, адресует ты к самому себе. Происходит заражение чувством. Это общий закон искусства. Но в данном случае впечатление стимулируется экспрессивным использованием обобщенно-личных форм речи.

Осознанность и целенаправленность этого приема у Баратынского станет очевидной, если мы вспомним о другой поэтической «Осени» – пушкинской. Свободно меняя лицо субъекта речи, Пушкин лишь раз использует риторическое ты; там, где говорит с «героиней» своего «отрывка» – с Осенью.

Унылая пора! Очей очарованье!
Приятна мне твоя прощальная краса…

Зато многократно повторяется разговорное вы; еще чаще в стихотворении звучит открытое я. Автор «Онегина» воссоздает столь характерный для него стиль раскованной речи, «болтовни», поддержанной доброжелательным вниманием читателя-друга и легко переходящей в интимную исповедь.

В «Сумерках», книге великого одиночества, горестного разобщения с людьми, царит то суровое целомудрие, которое диктует опосредованные формы выражения лиризма. В одном из самых интимных своих стихотворений – «Недоносок» Баратынский, позволив себе незащищенное я, тут же отгородился от него объективной историей фантастического существа:

Я из племени духов,
Но не житель Эмпирея,
И,едва до облаков
Возлетев, паду, слабея.
Как мне быть? Я мал и плох;
Знаю: рай за их волнами,
И ношусь, крылатый вздох,

Меж землей и небесами. [178]

Ущербное и пронзительное я «Недоноска» сродни гротескной маске: обнажая душу, она скрывает реальное лицо. У Баратынского такое ролевое я не просто редко. Оно единично. Зато привычно ораторское мы, которое в отличие от ты «Осени» лишено повышенной экспрессии.

Поэт использует эту форму тогда, когда смысловой акцент произведения падает не на образ носителя мысли, а на ее объективное содержание. Она оказывается особенно уместной в рамках миниатюры-вывода, где индивидуальный душевный опыт растворяется в итогах общечеловеческой мудрости. («Благословен святое возвестивший…»). Однако в противоположность неличному он мы у Баратынского свободно от отчужденно-осуждающей интонации, почти нейтрально. Наибольшую экспрессию эта форма обретает в тех случаях, когда она включается в состав смыслового сопоставления. Так, стихотворение «Толпе тревожный день приветен…» открывается извечной романтической антитезой: