Внутри

Тая находится в камбузе, готовит мясо для матросов. Интерьер в виде кастрюль, тарелок и всяких разных сковородок мог бы напоминать кухню, но из-за тусклого света и высокой влажности этот камбуз больше напоминает сомалийскую тюрьму.

Тая с остервенением рубит мясо на части. С тесака словно лазерами слетает кровь на вонючую темную робу. Бедная девочка… Вся чумазая, как будто ее только что достали из-под завалов. Босые и черные от грязи ноги. Вечно мерзнущие на холодном, как кафель, полу.

Тая со остервенением рубит мясо на части. Свинина. Генри Ашес не любит свинину, и Тая знает это, знают об этом все, кто имеет несчастье знать Генри Ашеса. Умеренным стуком, как второе сердце, напоминает о себе прокаченная виагрой псевдомужественность Генри Ашеса. Подростковое бахвальство кряхтящего от своей обвислости бизнесмена едва ли не хуже, чем его старческие проникновения… Его потное морщинистое лицо, кряжистые руки с холодными, как отсутствие его сердца, перстнями. И как сосредоточение всего дурного, что в нем есть – желтая сперма на дрожащем в мурашках плоском животе. Я меньше минуты нахожусь в теле Таи, а меня уже выворачивает наизнанку… Как бедная девочка живет со всем этим? Все, что Таю наполняет – страх и ненависть. И все… а…нет, есть еще тоска по умершему братику, ему было всего лишь восемь лет. Если бы не его болезнь, Тая Фингертипс сейчас не рубила бы мясо для продажных матросов… Лейкемия. Брата звали Ирвин Нортон Фингертипс. В голове мелькает его образ, и меня парализует. И поэтому парализует и Таю. Она замирает с тесаком в руке и тупо смотрит на ящики с провизией. Воплощение моей реакции, не более того.

– Ч-чего замМмэрла, э?! – спрашивает на ломаном английском следящий за Таей матрос. Из памяти Таи я знаю, что этого матроса бьют все остальные матросы, и это вовсе не повод сопереживать ему – говоря образно, матрос, чье имя я даже не пытаюсь искать в памяти Таи, делает со всеми будущими рабынями то, что Генри Ашес делал с Таей.

Я стараюсь отложить свое потрясение, связанное с Ирвином Фингертипсом, в сторону и в теле Таи поворачиваюсь к матросу.

– Знаешь, что такое минет? – спрашиваю я.

– Ч-чего, э?

Я пробую объяснить жестами. Рукой указываю на его прибор, затем на свой рот и говорю:

– Твой хер – мой рот.

Язычок под щечкой Таи натягивает кожу и идет против часовой стрелки.

До матроса доходит. Он спрашивает:

– Ты мене того, э?

– Да, того, – улыбаюсь я и добавляю:

– Э.

– Иди камнэ, э.

Я качаю головою, маню матроса пальчиком. Дважды его просить не нужно – спустя мгновение он стоит передо мной и давит, давит с силой на мою голову, будто бы хочет утопить меня. Я опускаюсь на колени и радуюсь, что матроса не смущает или же он просто не замечает тесака в моей руке.

Но на всякий случай я прячу тесак за спиной.

– Ширинку, э.

Матрос намекает, что я должен расстегнуть ему ширинку. Я качаю головой и говорю (в надежде, что он не испанец):

– Руки воняют мясом, cabron¹², давай сам.

Я не знаю, понимает меня матрос или нет, но это и не важно – через мгновение передо мной болтается вонючий, как тухлая рыба, член.

Мне стыдно, что мое мужское существо решается на такое, и втройне стыдно, что для этого я использую руки Таи – я беру левой рукой его затхлый член и натягиваю его, как канат. Не обязательно делать его эрегированным, думаю я, и так сойдет.

Матросская рожа в предвкушении.

– Соси, э.

В воздухе сверкает тесак – и в следующее мгновение в моей левой руке болтается его тухлое хозяйство.

Кровь брызжет мне на лицо – и слава богу, что не семя. Понятное дело, матрос орет как резаный – он и в самом деле резаный – но второй удар тесака, на этот раз по шее, прекращает его крики. С бульканьем насильник падает на колени. Я возвышаюсь над ним, пинаю его грязной ногой в подбородок, и кастрированный матрос падает навзничь. Булькает он недолго – и его насильнические глазки навсегда закрываются. Я кидаю отрубленный член в кастрюльку, в которой, так же, как и матрос, булькает кипяток. Никакая совесть во мне не просыпается, в отличие, кстати, от гордости. Я наказал насильника так, как не накажет его ни один двухстандартный закон в мире.

Крики уже мертвого матроса привлекли матроса постарше и по грузнее. Разумеется, в его пропитых глазах шок от выпрямившейся во весь рост Таи с тесаком в руках.

Я дую на упавшую на лицо прядь немытых волос – но они остаются на лице, видимо, прилипают к крови. Я шепчу что-то угрожающее, в стиле Умы Турман из "Убить Билла".

– Вот же тварь! – рычит грузный матрос и достает пистолет.

Я переношусь в его сознание и сквозь поток его животной агрессии получаю контроль над его телом.

Тая же замирает, и замирает в потрясении, что неудивительно. Она смотрит на мертвого матроса, на свои руки, затем на меня. Шок искажает каждую черточку ее лица, но ни крика, ни потери сознания, ни какой-либо другой радикальной реакции у Таи, к счастью, нет.

– Это сделала я? – шепотом спрашивает она, скорее, у себя.

Но тем не менее отвечаю ей я:

– Состояние аффекта.

Затем пользуюсь информацией из памяти грузного матроса и добавляю: