Внутри, вовне

Хозяин Гудкинд — мироед,
Хозяин Гудкинд — живоглот:
Он — виновник наших бед,
Он кровь рабочих пьет.

Тетя Фейга вернулась домой в обычное время; она была в отличном настроении и сразу же спросила маму, что сегодня на ужин. Мама не ответила. Это задало тон на весь вечер. Такого ужина в нашем доме до того ни разу не было. Мы сидели, все шестеро, за обеденным столом, точно играя в молчанку: четверо Гудкиндов были совершенно ошарашены, «Зейде» смущен, а Фейга весело уплетала курицу с макаронами, время от времени что-то произнося: то она сообщала, что ужасно проголодалась, то просила передать ей хлеб, или соль, или кетчуп. Фейга в Америке ужасно пристрастилась к кетчупу, и, что бы она ни ела, она вытряхивала к себе в тарелку добрых полбутылочки.

Наконец мама нарушила молчание:

— Итак, ты решила затеять забастовку, так, Фейга? И это после того, как Алекс взял тебя на работу — кстати, только по моей просьбе. Что с тобой стряслось?

— Я всего лишь одна из работниц, — сказала Фейга. — Рабочий класс пробуждается. Это исторически неизбежный процесс.

— Но это ты все начала? Так или не так?

— Что за чушь? Как я, одна, могу начать международное движение? Передай мне, пожалуйста, кетчуп.

— Нет! — решительно сказала мама, зажав бутылочку с кетчупом в руке.

Фейга явно удивилась и была чуть-чуть озадачена:

— Что?

Мама продекламировала:

Хозяин Гудкинд — мироед,
Хозяин Гудкинд — живоглот:
Он — виновник наших бед,
Он кровь рабочих пьет.

Это ты написала?

— Это голос рабочего класса, — сказала Фейга. — А я только выразила его чувства.

— И ты имеешь наглость тут сидеть, — сказала мама с убийственным сарказмом, — и есть пищу мироеда Гудкинда?

Фейга покачала головой и очень спокойно сказала:

— А почему бы и нет? Лично против него я ничего не имею.

Этот ответ так ошеломил маму, что она механически передала Фейге кетчуп; та густо полила им курицу и макароны и продолжала есть.

Через некоторое время папа сказал тоном Иова, сидящего на пепелище:

— Фейга, ты же проработала в прачечной уже шесть месяцев. Разве я такой плохой хозяин? Разве я живоглот? Разве я пью кровь рабочих?

На круглом славянском лице тети Фейги мелькнуло что-то похожее на смущение. А может быть, это было чувство гордости за свое авторство?

— Алекс, это пропаганда и агитация, предназначенная для народных масс. Пропаганда и агитация должна быть простой и яркой.

Разрешите мне изложить вкратце, чем закончилась эта тягостная сцена. Мама рассказала Фейге про калифорнийца и объяснила, почему нужно срочно прекратить забастовку. Фейга ответила, что папино затруднительное положение — это всего лишь одна из мелких битв классовой борьбы. «Голубую мечту» закрутило в водовороте истории. Нельзя изжарить яичницу, не разбив яиц (именно от тети Фейги я впервые в жизни услышал эту фразу). И так далее. Ни до чего договориться они не могли, и они орали все громче и громче — и все по-английски. «Зейде» озадаченно переводил взгляд с одной своей дочери на другую. Наконец он вмешался в беседу и на идише спросил, о чем спор.

Мама рассказала ему суть дела, приведя в вольном прозаическом переводе Фейгино стихотворение. Пока она ему все это объясняла, он сидел туча тучей и смотрел на Фейгу таким грозным взглядом, какого я ни до, ни после не видел на его вечно суровом, обросшем бородой лице. Когда мама кончила, он и Фейга некоторое время молча смотрели друг на друга, и у Фейги был надутый вид, как у маленькой обиженной девочки.

— Ты это сделала? — спросил «Зейде».

Фейга сразу же стушевалась и пробормотала что-то про хозяев и трудящиеся массы. «Зейде» помрачнел еще больше. Фейга съежилась и сказала, что профсоюзники из Манхэттена — это такие люди, с которыми трудно спорить. Она не виновата, что началась забастовка. Она просто беседовала с другими рабочими об условиях труда в «Голубой мечте», и они сами, по собственному почину, решили забастовать. Что она могла поделать?

— Папочка! — заелозила она, поглаживая его по руке: это был ее коронный способ его успокоить. — Папочка, не сердись на меня; я этого не перенесу.

«Зейде» встал и в гневе вышел из комнаты.

* * *