Внутри, вовне

Со всех столиков и с танцевального круга в центре зала люди уставились на мою прекрасную даму. Сам метрдотель, пока он вел нас к нашему столику у самого края танцевального круга, то и дело оглядывался и оценивал Дорси характерным для итальянца грустным взглядом, в котором смешивались воспоминание и желание. И это был я — готовящийся спустить целое состояние, но твердо решивший: кутить так кутить! Дорси была возбуждена и взволнована, она была под явным впечатлением окружающего шика. Когда я повел ее танцевать, она нежно сжала мне руку!

— Дорси, я написал еще одно стихотворение, — сказал я, когда мы покончили с закуской. Я вынул из нагрудного кармана сложенный лист бумаги и дал ей.

Молодые люди, которые сейчас читают эти строки, возможно, не знают, что такое видеть, как девушка краснеет. Этот рефлекс, по-видимому, в наши дни уже атрофировался. Например, что может заставить покраснеть мою дочь Сандру? Это она меня заставляет краснеть. Когда краска, поднимаясь от изящных грудей Дорси вверх по шее, залила ее утонченное лицо, для меня это было — как смотреть на какое-то чудесное явление природы, вроде северного сияния; и я был искренне тронут, когда она сказала:

— Дэви, для «В час досуга» это слишком серьезно.

— «Шутник» иногда такое печатает. Это для тебя. У меня есть копия.

Дорси спрятала стихотворение в сумочку:

— Странно, ты обычно такой шутник.

— Дорси, ты предпочитаешь, чтобы я шутил?

— Ты такой, какой ты есть.

Оркестр заиграл «Звездную пыль», и огни были пригашены. Мыс Дорси встали и пошли танцевать. Я не могу сказать, что Дорси стала ко мне прижиматься — на это она была неспособна, — но теперь все было как-то по-иному — чертовски по-иному. Иногда я чувствовал, как ее бедро касается моего. Я был пьян, но не от спиртного — ибо сухой закон все еще действовал, хотя дни его тогда были уже сочтены. Время остановилось. «Звездная пыль», казалось, длилась вечно — и в то же время она закончилась слишком быстро. Возможно, в каком-то неведомом измерении я и сейчас все еще нахожусь в «Апрельском доме» в 1932 году, и бедра Дорси Сэйбин иногда касаются моих бедер, пока мы танцуем под «Звездную пыль». Это случилось за пределами какой бы то ни было повседневной действительности, это я вам точно говорю.

— Дорси, — сказал я, когда мы снова сели, глядя друг другу в глаза, — можно мне тебя кое о чем спросить?

— Да, Дэви, — сказала она торжественным, призывным голосом, полным ожидания.

— Это насчет моего будущего.

— Ну?

Я повторил то, что мне сказал Питер о Гарри Голдхендлере, о написанном мною университетском капустнике и о моем умении сочинять хорошие шутки, что, по мнению Питера, не сочеталось с юриспруденцией. Я напрямик задал вопрос: кем мне стараться стать — юристом или писателем?

— Но действительно ли ты сможешь зарабатывать своими остротами, Дэвид? — спросила Дорси очень серьезным тоном, в котором чувствовались искренняя озабоченность и участие.

— Дорси, Гарри Голдхендлер живет в четырехэтажной квартире и зарабатывает по две тысячи долларов в неделю.

— Ого! — в голосе Дорси прозвучал священный трепет. — Но… а что ты сам больше всего хотел бы делать?

— Мне кажется, я мог бы делать и то и другое. Получить диплом юриста и потом пытаться писать комедии.

— Но когда ты окончишь, тебе будет двадцать четыре, двадцать пять. Не слишком ли поздно тогда будет экспериментировать?

— Дорси, мне не будет и двадцати двух.

Она улыбнулась:

— Я имею в виду — когда ты окончишь не колледж, а юридический факультет, глупый. Тогда ты захочешь обзавестись своим домом, жениться.

— Но я и говорю о юридическом факультете. Сейчас мне только семнадцать и…

— Тебе сколько?

— Семнадцать. Мне исполнилось семнадцать в марте.

Она испытующе взглянула на меня:

— Не свисти. Тебе двадцать. Или почти двадцать. Кто-то мне так сказал. Кажется, одна девочка на курсе по музыковедению.

— Дорси, мне семнадцать лет.

— Семнадцать? Не может быть. Ты меня разыгрываешь. — Она разволновалась и стала запинаться. — Но ведь… это… ты же один из самых заметных студентов в Колумбийском, Давид. Такой начитанный… Такой… ну…

— Дорси, разве это так важно?

— Нет… нет… конечно, нет… Просто… я так удивилась. Это действительно так? Как странно…

Если бы я неожиданно сказал ей, что я гак или баптист, Дорси не охладела бы ко мне так быстро, как она охладела, узнав мой возраст. Температура падала с каждой секундой. Снова заиграла музыка; я протянул к ней руку. Она взглянула на часы:

— Гм… может быть, ты попросишь счет? Уже так поздно, Дэвид, и мне еще нужно сделать домашнее задание. Ну, ладно, еще один танец.