Внутри, вовне

Так уж случилось, что меня миновали обычные тяготы подросткового возраста. Я, так сказать, был запущен на орбиту, но все технические системы работали вхолостую. Что вы чувствовали в этот исторический момент, коммодор Гудкинд? Прошу вас, говорите в микрофон. Ну так вот, честно говоря, я был смущен. Я вовсе не был без ума от Элинор, и меня не одолевали никакие плотские желания, которые могли бы подвигнуть меня на дальнейшие действия. Чтобы избавить Элинор от чрезмерного смущения, хотя никакого смущения она не выказывала, я начал с ней спорить, приводя какие-то доводы правых политиков. Она парировала длинными цитатами из «Нью Мэссиз», а я тем временем щупал ее то тут то там, и она нисколько не противилась. Встречи такого рода продолжались несколько месяцев, а потом они сами собой выдохлись. Я плохо помню, как развивались наши отношения. Я водил Элинор в театр и на танцульки, но главным в нашем романе были политические дискуссии на диване, заключавшиеся в том, что она меня агитировала, а я ее обжимал.

Если в гостиную, когда мы там сидели, входил мистер Теодор Крафт, он делал это нарочито шумно, давая мне время снять руку с Элинориной груди, а ей — выпрямиться. Я думаю, он надеялся, что наши диванные эскапады к чему-нибудь приведут, и он их безропотно терпел, справедливо полагая, что еще ни одна девушка не забеременела оттого, что молодой человек держал руку у нее на груди. И во время летних каникул он взял меня на временную работу клерком к себе в контору. Болтая с другими клерками, я обнаружил, что дела, над которыми они работали, очень напоминали казусы, описанные в Талмуде, с той лишь разницей, что правоведческий довод, излагаемый в Талмуде в одной строке, отточенной и кристально ясной, как алмаз, здесь размазывался на меморандум длиной страниц в двадцать. Иногда я отваживался высказать свое мнение в спорах, и клерки относились ко мне как к неведомо откуда выскочившему китайскому болванчику.

Но как-то мистер Крафт пригласил меня в свой кабинет и сказал, что, по его мнению, у меня ум юриста. Он предложил, что напишет мне рекомендательное письмо на юридический факультет Колумбийского университета и, когда я его окончу, может быть, он даже возьмет меня к себе на работу. Затем, перейдя на более доверительный тон, он сказал, что очень беспокоится о том, каким образом Элинор, со всей ее коммунистической заумью, распорядится четвертью миллиона долларов: примерно столько, сообщил он мне, она вскоре унаследует, так как здоровье у него такое, что он уже не жилец на белом свете. При этом мистер Крафт выглядел как огурчик; и действительно, он после этого прожил еще тридцать лет. Я думаю, он просто хотел по-отечески помочь Элинор. Но эго был дохлый номер. Элинор была любительница пообжиматься, свихнувшаяся на марксизме; в невесты она ни на грош не годилась. Но зато в то лето я действительно заинтересовался юриспруденцией. Я понял, что это мне по душе. Финкелевский «американский Мольер» стал расплываться, в сиянье утопая. Я решил, что стану богатым юристом, как Теодор Крафт.

Итак, выпуская каждый месяц очередной номер «Шутника», я одновременно в течение всего последнего курса на всех парах мчался по направлению к юридическому факультету: я работал до седьмого пота, чтобы сдать все экзамены на «отлично». А затем в один прекрасный день в редакции «Шутника» появился выпускник университета — председатель комитета по постановке капустников. Он сказал, что у них пока нет ни одного сколько-нибудь приемлемого предложения, и если я соглашусь написать капустник, комитет обязуется его принять и поставить. Вообразите себе! Всего лишь год назад я прыгал от радости у телефона, когда этот ноль без палочки провозгласил, как из неопалимой купины, что мой «Антоним Реверс» принят. А теперь — вот те на! Я знал, что Марка Герца нет в Нью-Йорке, поэтому я позвонил Питеру Куоту. Он предложил мне приехать к нему, и мы с ним придумали и разработали сюжет нового капустника. Он должен был называться «Пинкус во веки веков!» — идея была типично куотовская.