Внутри, вовне

— Денди, — сказал папа. — Я отведу его в гараж.

* * *

Генеральная репетиция. Все исполнители — в гриме, в париках и костюмах — толкутся на сцене. Рабочие сцены перекрикиваются друг с другом, передвигая декорации. Оркестранты, сбросив пиджаки, настраивают инструменты. Я стою в одиночестве среди рядов стульев в пустом зрительном зале, в который превращен бальный зал отеля «Уолдорф-Астория». На сцене все еще кавардак, но занавес уже опускается. Начинается увертюра — попурри из мелодий, используемых в спектакле; я еще этой увертюры не слышал. Первое, что я слышу, — это пронзительные звуки дудки, играющей «Янки Дудль» под стук барабана.

Боже праведный, какова чарующая сила этой мелодии! В этих первых звуках было все: «минитмены», Джордж Вашингтон, Вэлли-Фордж, «Дух 1776 года»; мне стало почти стыдно, что я сделал американскую революцию темой для пародии: так захватил меня, при звуках труб и барабана, наивный школьный патриотизм моего детства. Ритм подхватили еще несколько барабанов, и «Янки-Дудль» перешел в «Марш минитменов», который со временем стал мелодией гимна колумбийской футбольной команды. И сейчас, сорок лет спустя, когда я об этом пишу, меня снова охватывает дрожь. То была заря моего порыва к творчеству — заразной болезни, от которой я, видимо, так и не избавился до сих пор, даром что стал налоговым юристом; если не так, то откуда же взялись эти сотни страниц?

Какой поворот в моей жизни! Дирижер знал тему капустника и в своей увертюре предварил ее самым непосредственным образом. Но «Янки-Дудль» ударил меня, как молотком. Я, Дэвид Гудкинд, — я автор «Антонима Реверса»! Все эти актеры, все эти костюмы, все эти музыканты, все эти декорации, все эти ряды пустых стульев, которые будут заполнены три вечера подряд, — все это благодаря мне! То, что я сочинял для раздела «В час досуга» и для «Шутника», было лишь способом самоутверждения в университете, но дудочки, игравшие «Янка Дудль», пели в моей душе: они пели о том, что нет на свете ничего более возвышенного, чем зов творчества; творческий труд — это самый благородный труд, и мало есть видов деятельности, идущих с ним хоть в какое-то сравнение. Я и до сих пор так думаю. В литературе много званых, да мало избранных. Вот Питер Куот был и зван, и избран. На что он употребил свой талант, это другой вопрос. А я был зван, но не избран, — вот я и стал налоговым юристом.

* * *

В вечер премьеры — в этот вечер вечеров — я выглядел, мне казалось, как королевский драгун в увольнительной, если не считать свежей сыпи прыщей, кое-как замаскированных пудрой. Но автор университетского капустника был выше таких мелочей. В верблюжьем пальто от «Финчли», взяв под мышку коробку с двумя орхидеями, я попрощался со своими домашними. Ли, возясь над своим вечерним платьем, сверкнула на меня глазами:

— Ну и красавец! Счастливо!

— Это счастливейший вечер в моей жизни, — сказала мама. — Мы с папой так за тебя рады! — и затем она добавила грустно, но так, что было слышно во всей квартире: — Ах, если бы ЕЩЕ КТО-НИБУДЬ вышел замуж…

Папа, в новом смокинге, проводил меня до лифта. Это был не только мой, но и его вечер вечеров: это было его торжество в «а голдене медине», долгожданное, но наконец-то свершившееся, и оно разворачивалось во всем блеске. Так мне казалось, но папа, когда закрывалась дверь лифта, произнес только одно слово:

— Денди!

Дорси впорхнула в свою гостиную в облаке тонких ароматов, ослепляя белизной рук и груди и багрянцем алого платья до полу.

— Ну и ну! — сказала она, оглядывая меня с головы до ног. — Ты выглядишь настоящим денди. Спасибо за цветы.

Когда я открыл перед ней дверцу «кадиллака», в ее небесных глазах появилось задумчивое выражение — то самое, которое я видел, когда сказал ей, что повезу ее в «Орхидею». Если я правильно расшифровал иероглифы, начертанные на ее бесстрастном лице, она размышляла о том, не следует ли ей передумать рвать с Виконтом. Конечно, он молодоват — что да, то да, — на зато какой конкистадор!

— Это машина твоего отца?

Она подобрала юбку и пальто и вступила в «кадиллак», как английская королева.

— Да уж не мой! — ответил я, и Дорси рассмеялась, и смеялась до того, что у нее на глазах показались слезы, пока я разогревал мотор и выводил машину на бульвар Грэнд-Конкорс.

— О Дэвид! — воскликнула Дорси. — Иногда ты бываешь совершенно бесподобен.

Ну и дела! Эту девушку я обстреливал сотнями лучших анекдотов, и они отскакивали от нее, как от камня, не вызывая ничего, кроме легкой улыбки. Заставить Дорси рассмеяться, стреляя шутками наобум, было так же трудно, как выиграть на зеро в Лас-Вегасе.