Внутри, вовне

Содержание сводилось к следующему: Колумбийский университет из-за Великого кризиса разорился вчистую. И вот приходит мистер Абрам Пинкус, глава фирмы «Пинкусовский творог», и предлагает университету финансовую помощь — но на определенных условиях. Каждая лекция должна несколько раз прерываться рекламой пинкусовского изделия. Футболисты университетской команды будут носить майки с изображением пинкусовского творога. И университетский гимн будет называться «Пинкус во веки веков!». Потом его дочь Фейга Пинкус влюбляется в капитана университетской футбольной команды, которого зовут Патрик О’Пара. И так далее. И, конечно, тут же — куча еврейских и ирландских шуток, комическое обыгрывание обанкротившегося университета и пародийные рекламы. Все это действительно было очень смешно. Когда я писал, я волей-неволей подпал под влияние куотовского стиля. Абрам Пинкус, его жена и их дочь немного напоминали папу, маму и Ли. Потом мама храбро сказала, что «Пинкус во веки веков!» напоминает ей Шолом-Алейхема. Папа же хранил молчание. Раньше, когда он посмотрел «Антонима Реверса», он сказал, что, может быть, мне стоит подумать о том, чтобы стать писателем. После «Пинкуса во веки веков!» он вообще ничего не сказал. Ни слова. Ни тогда, ни позже — никогда.

Я, конечно, свалял дурака и пошел на премьеру с Дорси. На этот раз не было никаких орхидей, только чайные розы, и поехали мы не на «кадиллаке», а на папином старом «форде». Дорси была так же весела, взволнована и надушена, как и на премьере «Антонима Реверса». Собственно говоря, она ни капельки не изменилась. Она вообще не менялась. Когда-то, при нашем знакомстве, она приветствовала меня словами: «А вы — Виконт де Браж!» — и только им я для нее и остался. Да она и не притворялась, что я был для нее чем-то другим. Все мои упования и разочарования, взлеты надежд и бездны безнадежности, восторги и щелчки по носу — все это было плодом моего воображения, пока я, как зачарованный, пытаясь к ней приблизиться и никогда не приближаясь, вертелся, точно юркий спутник вокруг этой холодной луны.

Перед тем как попрощаться со мной перед дверью своей квартиры, она, поздравив меня с успехом, сказала, как бы завершая разговор, который мы вели в машине:

— Ну, что ж, Дэвид, станешь ли ты писателем или юристом, я уверена, ты далеко пойдешь. Ты очень талантлив. Желаю удачи!

После этого она пожала мне руку, неловко прижалась щекой к моей щеке и упорхнула к себе в квартиру, оставив меня ошеломленным, с горящей щекой: такие вспышки страсти были не в ее нраве.

* * *

Меня приняли на юридический факультет. Вивиан Финкель был безутешен.

— Но, Дэвид, — причитал он, — ведь вы же пооэт! Юристов сейчас — что собак нерезаных, а поэта днем с огнем не сыщешь.

— Я не стану обыкновенным, средним юристом.

— Нет, вы будете всего-навсего еще одним Моррисом Пелковичем.

Раньше Финкель никогда о Пелковиче не упоминал, и я спросил:

— А вы его знаете?

— О да! — ответил Финкель. — Моррис был одним из моих лучших студентов, а теперь он член редколлегии «Юридического обозрения». Его курсовые работы всегда была ужасно основательными и ужасно скучными. Вот вы верхогляд, Дэвид, — Финкель похлопал меня по коленке, как бы в порицание моего верхоглядства, — но скучным вы никогда не бываете.

— Я был бы рад редактировать «Юридическое обозрение», — сказал я.

— Пооэт в «Юридическом обозрении»! — вздохнул Финкель. — Это же зарывать талант в землю.

Когда я вышел из философского корпуса, стояла солнечная майская погода, и я пошел бесцельно бродить по университетскому парку. Был Шавуот. Накануне мы с мамой побывали в синагоге, а наутро после этого я сдал свой последний экзамен — сравнительную историю религий. Финкель превосходно читал лекции по этому предмету, но я сомневаюсь, что он знал разницу между Шавуотом и масленицей. Я мог бы отбояриться от этого экзамена, но это было бы нехорошо по отношению к старине Финкелю, который всегда стоял за меня горой.

Теперь предстояла церемония присуждения степеней. На залитой солнцем площадке перед статуей «Альма матер» уже расставили ряды складных стульев. Вся университетская территория выглядела празднично; в воздухе был запах весны и свободы. Мне нужно было зайти на юридический факультет и заплатить аванс за обучение. У меня уже был с собой чек. Я сел на стул неподалеку от статуи и вспомнил, как я впервые увидел ее в те дни, когда был еще учеником иешивы. Последние раздумья перед тем, как нырнуть.

— Дэви, я знаю, тебе не терпится поскорее покончить с колледжем, — услышал я голос Марка Герца, — но присуждение степеней будет только во вторник. — Он сел рядом, срывая обертку с шоколадного батончика. — Мой обед, — сказал он.

Он явно нуждался в обеде: кожа да кости, руки далеко высовывались из коротких рукавов поношенного пиджака. Старая потрепанная шляпа была сдвинута на затылок.

— Я слышал, твой капустник имел бешеный успех. Поздравляю.

— Ты получил свою калифорнийскую стипендию?

— Еще не знаю. А ты чего здесь околачиваешься?

— Что ты думаешь о том, что я поступаю на юридический?

— А что тут думать?