Внутри, вовне

Я сказал, что я ей позвоню, и вернулся в студию, очень встревоженный. Ей явно приходилось туго. Но, Боже правый, что же мне сделать, чтобы освободиться от притяжения этого гравитационного поля?

Прошло несколько дней.

— Привет, Срулик! Мы, кажется, договорились как-нибудь поужинать?

Хотя папа с мамой были тогда во Флориде, звонок Бобби меня смутил.

— Срулик, если ты не хочешь меня видеть, то так и скажи!

— А, Бобби, не говори глупостей!

Я предложил ей один вечер, потом другой. Нет, нет, в эти дни она занята. Тогда я сказал, что позвоню ей позже или пусть она мне позвонит. Она холодно попрощалась и повесила трубку. «Ладно, Бобби, — подумал я, — черт с тобой; баба с возу — кобыле легче».

* * *

— Ты все еще меня любишь?

Мы с Бобби танцевали в каком-то нью-йоркском ночном клубе. Она мне позвонила неделю спустя и была вся сахарная. И вот результат: мы друг у друга в объятиях впервые после того, как я вернулся домой — вернулся и в прямом и в переносном смысле. Я снова читал с папой на идише, регулярно ходил к «Зейде» изучать Талмуд и самостоятельно штудировал на иврите Книги Пророков. Несоответствие между Внешним и Внутренним миром стало насущной проблемой. Но по тому, каким образом мы танцуем, Бобби догадывается, что, задавая этот вопрос, она мало чем рискует.

— На такие дурацкие вопросы я и отвечать не хочу.

— Ну что ж, поставим вопрос иначе: ты все еще меня хочешь?

Ну и вопрос!

— Ладно, хватит! — говорю я и веду ее обратно к столику. Она смеется и сжимает мне руку.

В дверях родительской квартиры она отшатывается, увидев мезузу.

— Когда я это вижу, мне становится как-то не по себе.

Мне и самому не по себе, но я говорю:

— Входи!

У меня нет сил поступать иначе или, по крайней мере, мне кажется, что нет сил. Я открываю дверь и включаю свет. В прихожей, прямо перед входом, строго глядя на нас, висит портрет «Зейде»: это его паспортная фотография, увеличенная и отретушированная.

— Это кто? — спрашивает Бобби, вздрагивая при виде сурового бородатого патриарха в круглой черной шляпе, почти в натуральную величину.

— Мой дед.

Мы входим в гостиную. Бобби все еще кутается в бобровую шубу, словно мы на улице, при минусовой температуре.

— А это твой отец? Ты на него похож.

Это очень плохой портрет, давным-давно написанный нищим художником из папиного Бронксовского сионистского общества. И он тоже глядит прямо на нас.

— С тех пор папа очень постарел. — Я показываю на фотографию, стоящую на рояле. — А это моя бабушка; ее уже нет в живых. Ну, а мою сестру Ли ты знаешь.

— Мне кажется, на меня отовсюду смотрят чьи-то глаза, — говорит Бобби. — Дай мне выпить.

— Пойдем в мою комнату, — говорю я. — Вот мое логово.

Я так привык к висящей там маминой фотографии, что не обращаю на нее внимания. Бобби, все еще кутаясь в шубу, садится в мое кресло и смотрит на маму, которая оглядывает Бобби строгим хозяйским взглядом, которого я раньше у нее не замечал.

— Глаза, глаза, глаза! — говорит Бобби. — Ты и на нее тоже похож. Повсюду глаза. — Бобби вглядывается в меня. — У тебя странные глаза, и у нее тоже. Немного татарские.

Пока мы целуемся, Бобби, широко открыв глаза, смотрит через мое плечо на фотографию Зеленой кузины. Я ее понимаю, я ей сочувствую, и мои поцелуи — сама нежность, хотя в них нет страсти.

— Нет, милый, из этого ничего не выйдет! — говорит Бобби. — Это была ошибка.

— Ладно, Бобби.

Я показываю ей квартиру. Ей здесь нравится.

— Очень уютно, — говорит она. — Твоя мама явно хорошая хозяйка. И тебе здесь лучше, чем в «Апрельском доме». Вдобавок ты экономишь кучу денег.

— Тут есть и свои минусы.

— Ничего, я уверена, ты скоро обзаведешься собственной квартирой.

Иногда бороться с судьбой совершенно бесполезно. Я не буду подробно описывать то, что происходит в течение последующих нескольких дней. Ни разу — ни до, ни после — не захватывал меня такой сильный поток, влекший назад к тому, что уже минуло. Мы ужинаем в «Золотом роге», затем выпиваем в баре «Погребок». Часа в три утра мы садимся в такси, и я говорю водителю:

— Отель «Парк Сентрал».

Бобби хватает меня за руку и громко шепчет:

— Нет, нет!

— Почему нет?

— Только не в отеле, это же всего лишь похоть. Не хочу!

Такси останавливается у отеля «Парк Сентрал». Я выхожу и подаю Бобби руку. Поколебавшись, она в конце концов выходит из такси, бросив на меня сердитый взгляд. В лифте она стоит молча. Когда мы выходим из лифта и идем к номеру, она бросает:

— Терпеть не могу запаха гостиничных коридоров!

У меня дрожат руки, и я долго не могу попасть ключом в замочную скважину. Войдя в номер, Бобби сбрасывает шубу на пол.

— Срулик, — говорит она, когда я ее обнимаю, — ты уверен, ты совершенно, совершенно уверен, что тебе этого хочется? Мне — нет; честное слово, нет, это напрасно, это не к добру. Прошу тебя, умоляю: если ты не совершенно-совершенно уверен, Срулик…

— Больше никогда не называй меня Сруликом, — говорю я. — Меня зовут Дэвид.

Она заглядывает мне в глаза.

— Но почему, милый? А если тебе это не нравится, почему же ты сразу не сказал?

— Не важно. Таков сегодняшний приказ.

Недоумение в ее взгляде сменяется нежностью.