Во дни Пушкина. Том 1

– О да!.. – воскликнул Оленин с оживлением, которое было очень похоже на настоящее. – Я помню, когда лет десять тому назад Пушкин тарарахнул своим «дымом столетий», – помните, как эта дерзость взволновала всех? Дым столетий! Князь Вяземский говаривал, что за такое выражение он отдал бы все движимое и недвижимое, и предлагал засадить Пушкина в желтый дом, чтобы он не заел всю литературную братию… Дым столетий!.. Державин никогда не решился бы на это…

– Я недавно перечитывал от нечего делать «Почту духов»… – поднимая свою белую, тяжелую голову, сказал И.А. Крылов. – Словно и недавно все это было, а языка не узнаешь… И кто решился бы теперь назвать журнал: «Почта духов, или Ученая, нравственная и критическая переписка арабского философа Маликульмулька с воздушными и подземными духами»?.. Я помню особливо Рахманинова, который усердно работал в нем и у которого глаза кровью наливались, если кто-нибудь осмеливался не соглашаться хоть в чем-нибудь с Вольтером…

– Литература наша за последние годы вообще шагнула вперед невероятно, – томно, по случаю болезни, сказала Елизавета Марковна. – Давно ли наш Карамзин писал о сельской жизни в таких выражениях: «Уже стада рассыпались вокруг холмов, уже блистают косы на лугах зеленых, поющий жаворонок вьется над трудящимися поселянами и нежная Лавиния приготовляет завтрак своему Палемону…»

Взорвался веселый хохот:

– Действительно!..

– Но вы напрасно думаете, Елизавета Марковна, что Карамзин уже окончательно умер, – с улыбкой заметил Александр Иванович Тургенев, жирненький бонвиван, который с либералистами был либералист, а с лицами власть имеющими вполне основательный мужчина. – Недавно был я в Киеве и заглянул к своей тетушке, которая играет там не последнюю скрипку… И она, читая мне одно письмо свое, пустила фразу о четырнадцатом декабря: «Лишь только разъяренная Фортуна обратит на человека свой суровый взгляд…» – что-то такое в этом роде. Я засмеялся: «Тетушка, кто же пишет теперь так?! Почитайте хоть «Онегина»… Она смерила меня взглядом с головы до ног: «А как же ты мне прикажешь писать, племянничек? Никаких твоих Онегиных я не знаю и знать не желаю, но твердо знаю, что в моем положении подлым штилем мне выражаться не пристало: чем-нибудь от моей Палашки должна же я отличаться…»

Опять взорвался хохот…

Пушкин с Анной Петровной поднялись на террасу. Крылов, тяжелый, как всегда, малоопрятный, поднял к ним навстречу свое умное, обрюзгшее лицо.

– Ну что, дедушка? Каков наш Мицкевич-то? А? – спросил Пушкин.

– Да что уж и говорить… – невозмутимо отвечал старик. – Одно слово: хват!

За Крыловым стояло уже сорок лет литературной работы. Слава его покоилась уже на граните. И умный и хитрый старик, выбившийся наверх из самой черной нищеты, цену знал и себе, и людям, умел сходить с козыря и не смущался ни перед кем. Раз на Невском он встретился с Николаем.

– А давно не видал я тебя… – сказал царь.

– Да, – спокойно отвечал Крылов, живший в императорской публичной библиотеке. – А, кажись, соседи, ваше величество…

Его лень, обжорство и неопрятность вошли в пословицу. Раз у Олениных заметили, что Крылов что-то насупился.

– Что с вами, дедушка? – спросила его Варя, его любимица.

– Беда! – махнул тот рукой. – Надо ехать в Зимний на маскарад, а я не знаю, как одеться…

– А вы бы, дедушка, помылись, побрились, оделись бы чистенько, вот вас никто и не узнал бы… – посоветовала бойкая девочка.

Это было не в бровь, а в глаз, и грузный старик развеселился.

– А я после чтения моего «Бориса Годунова» у Перовских заметил, что вам моя трагедия не понравилась, – сказал Пушкин. – Признайтесь, что пьеса нехороша…

– Почему же нехороша? – спокойно пыхнул старик своей вечной сигарой. – Я лучше вам поучение одно по этому поводу расскажу. Один проповедник восхвалял Божий мир и утверждал, что все так создано, что лучше и не надо. И вдруг подходит к нему горбатый: не грешно ли, говорит, тебе в моем присутствии утверждать, что все в мире прекрасно? Посмотри на меня…

– Так что же? – возразил ему проповедник. – Для горбатого и ты очень хорош…

– О!.. О!.. О!.. – раздалось вокруг укоризненно.

– Оч-чень хорошо! – весело воскликнул Пушкин и бросился обнимать старика.

– Нет, нет, нет, и на солнце есть пятна! – наседали на улыбавшегося Жуковского две дамы. – Нет, и ваш Пушкин грешит иногда… Почитайте, как в четвертой главе описывает он волнения Татьяны. «Пышет бурно… В ней тайный жар, ей душно, дурно…» Пышет бурно – фи!..

Красавица А.О. Россетт одобрительно захлопала своими маленькими ручками и стрельнула черными, огневыми глазами по смеющемуся Пушкину.

Тот в притворном отчаянии схватился за голову.

– De grâce, mesdames, de grâce![96] Довольно литературы, к черту литературу!.. Михайла Иванович, спасите меня! – крикнул он Глинке, молодому, но уже прославившемуся композитору. – Вы наш Орфей, зачаруйте вашей музыкой эту ярость…

– Всячески рад служить великому поэту…