Во дни Пушкина. Том 1

Урок с наследником цесаревичем кончился, и Жуковский прошел в уютный голубой будуар императрицы. Он давал и ей изредка уроки русского языка: несмотря на свое уже долголетнее пребывание в России, «картофельница» говорила по-русски невыносимо. Василий Андреевич, выбритый, чистенький, мякенький, ласково вел урок к концу. Императрица, красивая, но сухощавая немка с незначительным лицом, слушая его, вязала какую-то беленькую в дырочках штучку: она говорила, что только русские лентяи не могут делать двух дел сразу и что вот она должна показать им пример немецкого прилежания. Николай, огромный, белый, с красивыми, густыми усами, фертом стоял над супругой, слушал, и глаза его смеялись: забавна бывала иногда его мамахен на уроках! Она и сама сознавала это немножко и потому не любила присутствия его величества в это время. Смешливый Жуковский часто потел от усилий сдержать смех: ее ошибки были тем курьезнее, что немецкий апломб подчеркивал их. И была масса смешных неожиданностей: то вздумается ей, например, что глазное яблоко по-русски называется «tchibulka», то 1/2 она читает, как «атин ферхом на тва», то все путается она в русских именах собственных и уверенно сыплет: Петрушка Ивановна, Соня Петровна, Катя Вассилич. А пословицы русские, которые она очень любила, превращались у нее совсем уж во что-то невероятное: «не красна изба углами» у нее делалось «не красится избушка углем», «брань на вороту не виснет» превращалось в «нельзя барона на ворота повешивать» и т. д.

– Итак, ваше величество? – подбодрил ее Жуковский.

– Sofort!..[97] – думая, отвечала она и сказала: – У казей ниет рагей… Nein, nein! – спохватилась она. – У казоф ниет рагоф! Wieder nein! Warten Sie…[98] – и после короткого колебания решительно: – У казофф нет рагей!..

Откинувшись назад, Николай захохотал.

– Mais tu es impayable, Mamachen, sait-tu!..[99]

– Ach, lassen Sie doch![100] – сердито покраснела она. – Я ше ние смеялса кахта втшира фаш… этот… как иево?.. гаварил, што он с ниеба auf der Sonne прагуливаль!..

– Но… но… не сердись, мамахен, – успокоил ее Николай покровительственно. – Да, кстати… – обратился он к Жуковскому. – Мне mademoiselle Россетт говорила об этом твоем протеже, Василий Андреевич, но скажу тебе откровенно: не нравится что-то мне все это дело… Ты давно знаешь этого полковника?

– Нет, ваше величество… Меня недавно познакомил с ним Пушкин…

– Ну, вот!.. Пушкин… Хороша аттестация, нечего сказать!.. Нет, нет, Василий Андреевич, ты должен быть поаккуратнее: твое доброе сердце, которое знают все, часто увлекает тебя в разные сомнительные ходатайства… Ну, я рассмотрю сам все еще раз…

И, грудь колесом, железным шагом своим Николай оставил будуар… Жуковский собрал свои книги и тетрадки и склонился перед царицей.

– Warten Sie mal, Wassil Andreitch!..[101] – остановила она его. – Как иета путить па-русски: die Kleinrussin?[102] Хахлатка? Хахалютка?..

Жуковский вспотел, поперхнулся и поправил:

– Хохлушка, ваше величество…

– Ja so!.. Dankeschön…[103] Мне mademoiselle Россетт ниескалька расс пафтаряль, а я фсе сапивай…

За дверью Жуковский вытер свежим, душистым платком вспотевший лоб и мягко покатился к себе…

Он вошел в свою уютную, обжитую квартирку, переоделся в халат, закурил длинную – как на немецких картинках – трубку и сел к своему рабочему столу. И сидел, и курил, и раскидывал умом, что бы ему поделать: в последнее время источник его вдохновения иссяк и он работал очень мало. Злодей Пушкин уже прозвал его «в Бозе почивающий». «Хоть бумаги, что ли, в порядок привести… – подумал он. В самом деле, мысль, что его бумаги находятся в беспорядке, с давних пор грызла его: – Ведь все это исторические документы, необходимые для потомства…» О потомстве все тогда беспокоились чрезвычайно, и никто не хотел причинить ему неприятностей или даже просто лишних хлопот. Аракчеев в этих целях строил, – «чтобы потом хоть помнили люди», говорил он – а Жуковский собирал всякие бумаги…

Он открыл левый ящик стола и взялся за разборку исторических документов. Классификация их в голове у него была давно установлена: во-первых, это черновики всех его произведений, неоконченные вещи и всякие варианты, во-вторых, письма к нему приятелей и черновики его ответов им и, наконец, в-третьих, всякие документы, которые могут способствовать освещению как его личной биографии, так и этой эпохи вообще… И он начал внимательную разборку бумаг…