Во дни Пушкина. Том 2

И, держась за руки и целуясь, они понеслись к дому. Вперебой они сообщали друг другу последние новости. Пушкин рассказывал ей о Яропольце, о том, как Нащокин, убежав тайком от своей цыганки Оли, – последние месяцы она ежедневно закатывала ему бешеные сцены ревности и извелась сама вся, и его извела – женился на дочери Нарского, как в Оренбурге, едва только он оттуда уехал, было получено предписание строго следить за ним, как находящимся под тайным надзором полиции, как он перед отъездом из Болдина потребовал счетов от Михайлы Иванова и тот счеты все принес, но денег не оказалось: черт их всех со всеми этими дурацкими делами побери!

– Хотел-было продать часть имения соседу, но дает, каналья, такую цену, что противно и слушать, – говорил он оживленно. – Предлагал было своим мужикам купить эту землю, но жмутся, хмурятся: денег нет, невступно… Хочу Михайлу Иванова все же прогнать – мне рекомендовали там одного в управляющие, зовет себя белорусским дворянином, но едва ли не поляк… Посмотрим… А чтобы подлеца Михайлу окоротить, надо будет кому-нибудь из его близких родственников лоб забрить.

– А ты знаешь, 15-го бала при дворе не будет: императрица нездорова, – торопилась в свою очередь сообщить ему Натали. – Кочубей и Нессельродэ ухитрились получить по 200 000 на прокормление их голодающих крестьян, но все уверены, что эти денежки они прикарманят и мужикам ничего не достанется. А у le beau Bezobrazoff, у кирасира, полный скандал: говорят, что его выгонят из флигель-адъютантов… Быть таким ревнивым! Он даже избил ее… А в кавалергардский полк, говорят, будут приняты два шуана, – что такое: шуаны? – барон Дантес и маркиз де Пина, прямо офицерами. Честь совершенно неслыханная, и гвардия ропщет.

– Наплевать на гвардию и на всех шуанов! – воскликнул он, жарко обнимая ее. – Ты скажи лучше: рада ли ты твоему муженьку?.. Et tu as été bien sage, hein?[76] А то смотри!..

– Да перестань! Ты и так всю меня измял…

С утра Пушкин погрузился в тот свой, особенный мир, в ту собачью комедию, в которой придворная жизнь и сплетни дико смешивались с жизнью и сплетнями кругов литературных. И если «свет» волновался болезнью императрицы, нехорошим поведением кирасира Безобразова, деньгами, которые под предлогом голода так ловко украли Нессельродэ и Кочубей, то литераторы больше всего шумели теперь по поводу потерявшей всякую меру цензуры. Никитенко заставил говорить о себе «весь Петербург». Один бездарный писака Олин написал стишонки в честь Николая, в которых назвал его Богом. Никитенко стихов не пропустил и – удостоился высочайшего одобрения: Николай приказал такого витийства не пропускать и впредь. Другой бумагомарака, офицер Марков, тоже превознес царя до небес и – получил бриллиантовый перстень. Это Маркову очень понравилось, и он написал еще книжечку, в которой, кадя Николаю, по безграмотности назвал его «поборником грядущих зол». Поднялся шум, книжку у Смирдина полиция отобрала, и цензура заставила перепечатать злосчастную страницу, заменив слово «поборник» словом «рушитель». Цензора были в величайшем смятении: чем-то вся эта музыка кончится?.. Министр народного просвещения, бывший член веселого Арзамаса С.С. Уваров, прочитав «Собор Парижской Богоматери» В. Гюго, пришел от романа в восторг, но запретил печатать его: «Нам читать такие вещи еще рано». Несмотря на все это, Никитенко продолжал сеять в институток «божественные искры», но в дневнике, в который он вносил все это, он скорбел: куда же мы идем?

– А вы слышали: Крылов написал три плохеньких басни и, несмотря на то, что у него со Смирдиным был уговор по 300 за басню, дедушка загнул по 500: говорит, ему карета нужна… Попомните мое слово: пустят литераторы Смирдина в трубу!

– А из Москвы, говорят, митрополит Филарет прислал Бенкендорфу жалобу на стих Пушкина «И стаи галок на крестах…» – в этом владыка видит оскорблены святыни. Разозленный цензор ответил бумагой, что галки, действительно, на кресты садятся, но что это вина не Пушкина и не цензора, а скорее московского полицеймейстера… И будто бы Бенкендорф учтиво посоветовал владыке, что не стоит особе столь высокого сана вмешиваться в такие пустяки.

– Перестаньте!.. Все это только сплетни.

– Так говорят. А бедный Батюшков-то, слышали? Совершенно потерял рассудок. Все говорил о каком-то союзе с Азией и Америкой, и будто бы он видел, как кто-то влачил в пыли Карамзина и русский язык… Как смерть Василия Львовича Пушкина была вполне литературной смертью, так и сумасшествие Батюшкова вполне литературное сумасшествие… Ха-ха-ха…

– Александр Иванович Тургенев сказывает, что за границей он встретился с Мицкевичем. Он проповедует там, что в основу решения польского вопроса должен быть положен религиозный интерес, и верит, что Польша скоро станет политическим мессией народов… Это не хуже Батюшкова. Мицкевич старался заинтересовать этим даже Гёте, но экселленц принял его чрезвычайно холодно.