Во дни Пушкина. Том 2

– А вы слышали рассказы Соболевского, как они с Николаем Тургеневым к Шопенгауэру затесались? Умора!.. Заговорили о смерти. И немец и говорит: нисколько не страшно, что мое тело будут точить скоро черви, а страшно, что германские профессора будут точить мои мысли… Тургенев попробовал было защитить ученых, но тот впал в чрезвычайное раздражение и выгнал обоих вон.

– Позвольте: какой такой Шопенгауэр?

– Как, вы не знаете Шопенгауэра?! Но это же всем известный теперь немецкий поэт!

– Кстати, в журнале министерства народного просвещения напечатана статья профессора Страссбургского университета, Ботэна: все философии вздор – всему надо учиться в евангелии. Уваров приказал, чтобы все профессора философии и наук, с ней соприкасающихся, руководствовались в своем преподавании этой статьей.

– Ч-черт знает что!

– А Гоголь, говорят, читал Пушкину свою новую повесть, как поссорились два помещика, что ли, – Пушкин, говорят, хохотал страшно!

– Да… Но слышали: Николай приехал внезапно в Москву и во всем дворце не оказалось ни единой вытопленной комнаты! Вот крадут-то! И, говорят, он долго не мог добиться чашки чаю!..

Но все эти волнения покрывала одна забота, один вопль: денег! Но где их взять?! Михайла Иванов грабил невероятно, Пушкин страшно кипятился, но – что же предпринять? Выгнать в шею? Неловко из-за Дуни… Тем более что и дело с лужком под мельницу он второпях оставил нерешенным… Впрочем, в хозяйстве не одни неприятности были: Пушкин думал, что у них в Михайловском всего 700 десятин, а вдруг оказалось, что не 700, а целых 2000! Этот сюрприз был довольно приятен… А тут как раз Смирдин является с деньгами за «Гусара».

– Рукопись взяла у меня жена, – поздоровавшись с издателем, засмеялся Пушкин. – Идите к ней…

Александр Филиппович Смирдин был великий оригинал. Мужичок, он начал службу книжному делу мальчиком, разбогател и был в это время крупнейшим книготорговцем Петербурга. За выгодой он не гонялся: он любил литературу и уважал писателя. А писатели платили ему за это эпиграммами и всячески старались ободрать его.

Вслед за лакеем, на цыпочках, робея, Смирдин прошел к Наталье Николаевне. Она приняла его стоя.

– Я вас для того призвала к себе, – сказала она, – чтобы объявить вам, что вы не получите от меня рукописи до тех пор, пока не принесете ста золотых вместо пятидесяти: муж продал вам эту вещь слишком дешево… К шести часам принесите мне сто золотых, тогда и рукопись получите. Прощайте.

Смирдин, вытирая красным платком вспотевший лоб, сумрачный, пошел опять к Пушкину.

– Ну что? – встретил тот его смехом. – Трудненько с дамами дело иметь? Ну, делать нечего, надо вам ублаготворить ее. Ей понадобилось заказать себе новое бальное платье… Я с вами потом сочтусь…

К шести часам Смирдин покорно принес сто золотых и получил «Гусара». Натали просто в столбняке каком-то была: такие деньги за стишки!.. Зараженная примером мужа, она и сама взялась было сочинять стихи, – для облегчения бюджета, – но Пушкин отнесся к ее опытам сурово: «Стихов твоих не читаю, – написал он ей. – Черт ли в них? И свои надоели…» Так у Натали ничего и не вышло. А как чудесно пошло было у нее: и розы, и грозы, и слезы, и грезы, и угрозы, и морозы – просто прелесть, как похоже!.. Нет, что ни говори, а он, в конце концов, страшный капризник…

Под новый год был блестящий бал у графа A.Ф. Орлова. Блистали в новых мундирах и два шуана – средства на блистание даны были им из «шкатулки» императрицы. Дантес – невысокого роста, красивый малый с золотистой головой в кудрях – держался более чем развязно. На него покашивались, но это нисколько не смущало его. В одной из гостиных, щеголяя ляжками, в кругу своих поклонниц граф де Грав опять и опять рассказывал о Бетховене. Наталья Николаевна – она была беременна третьим ребенком – кружила головы всем. Соперниц ей уже не было. Князь Вяземский угрюмо смотрел на нее из-за своих сердитых очков: она кокетничала с питомцем муз, но не давалась. Маленький, смуглый Миша Лермонтов не сводил с нее грозовых глаз…

– Пойдем в буфет отдохнуть немного, – поймав Пушкина, проговорил граф Орлов. – Надо монаршую милость к тебе спрыснуть.

– Какую монаршую милость? – удивился Пушкин.

– Постой: ты притворяешься или серьезно? – посмотрел на него граф. – Ты же сделан камер-юнкером… Разве ты еще не знал?

– Что?! – весь потемнел Пушкин. – Ты… серьезно?

– Но позволь… В чем дело?

– Меня?! Камер-юнкером?! – повторил Пушкин и вся кровь бросилась ему в голову. – Да разве я ему мальчишка дался?!

– Mais voyons, voyons!..[77]

Пушкин был вне себя. Орлов мигнул Жуковскому. Подошел и граф Вьельгорский, приятель Пушкина, философ, критик, лингвист, медик, теолог, герметик, почетный член всех масонских лож, семьянин, эпикуреец, сановник, прекрасный товарищ и в особенности музыкант, написавший музыку на пушкинскую «Песнь Земфиры», «Черную Шаль» и «Шотландскую песню». Граф весьма любил токайское и раз на придворном балу, встав из-за стола, не удержал равновесия.

– Что с тобой, Вьельгорский? – удивился Николай.