Во дни Пушкина. Том 2

Но были и твердые, не погнувшиеся… Таким был М.С. Лунин, например. Он построил себе особую келию с католической часовней и уходил от разлагающейся жизни этой все дальше и дальше. Иногда подолгу исчезал он в дремучей тайге – Лепарский на беззаконные отлучки эти смотрел сквозь пальцы – и любил встречаться в лесной глуши со всякими бродягами и беглыми каторжниками. Иногда, вооружившись одним ножом, богатырь ходил один на один на медведя. По-прежнему в прямой и твердой душе его нежно и незримо сиял прелестный образ женщины: в нем та, давняя, далекая, правнучка Яна Собесского, сливалась со строгой «девой Ганга», которая так гордо несла рядом с ним свое горе и которая в его обожании находила поддержку…

Не гнулся под бедой и маленький, беспощадно суровый к себе и к людям Завалишин, и неустанно трудился он, неустанно учился и неустанно проповедовал свои взгляды, ядром которых было старое: «Учитель, очистися сам!»

Не гнулись, но над развалинами жизни тихо грустили братья Борисовы, два бедных офицера-малоросса. Для них ссылка давно уже была не так тяжела, как гибель в суровой жизни тех идеалов, которым они отдали свое сердце и свободу… Пользуясь пасхальными днями, они сидели над гуляющей рекой, на солнышке, вместе с тюремным священником, о. Алексеем. О. Алексей, крепыш лет 45, весь точно из железа Петровского завода вылитый, с дикой копной волос на голове, медным лицом и добродушно-хитренькими голубыми глазами, был на всю округу знаменит тем, что у всех больных он доедал и допивал остатки их лекарств.

– Это все-таки от чего-нибудь да будеть же полезно, – говаривал он своим спорым сибирским говорком. – А ежели сейчас пользы не будет, то на предбудущее… Подкрадется какая болезнь: «А ну, дай-ка, я тебя, отче, сгребу!..» Ан во мне оружие против нее уже и приготовлено… Ничего, ничего, давайте-ка, я вашу микстурку допью…

И допивал все сразу, «без ваших этих там три раза в день по столовой ложке…» И железное здоровье спасало его от последствий этой своеобразной медицины…

– Ну, хорошо, – покладисто сказал о. Алексей. – Одни за одно, другие за другое, а ваше-то Славянское опчество на какую сторону тянуло?..

Лицо Петра Ивановича Борисова сразу согрелось.

– Если хочешь, я прочитаю тебе, батя, наш славянский катехизис, – сказал он. – Он покороче будеть того, которым ты ребят изводишь.

– А ну, прочитай…

И Петр Иванович с грустной торжественностью стал читать наизусть:

«– 1. Не надейся ни на кого, кроме твоих друзей и своего оружия. Друзья тебе помогут, оружие тебя защитит.

– 2. Не желай иметь раба, когда сам рабом быть не хочешь.

– 3. Каждый почтет тебя великим, когда гордости и избытку ты искать не будешь.

– 4. Простота, скромность и трезвость, сии блюстительницы сохранят твое спокойствие…» И т. д., и т. д.

Попик внимательно и сочувственно слушал эту поэму в прозе.

– Вот тебе и весь катехиз наш, отче!

О. Алексей пожал плечами.

– Одно мне, господа, непонятно: за каким, прости Господи, чертом вас тут гноят? Да что же в твоем катехизисе такого страшного? Все по Божии, по совести и к славе российской устремляется – в чем же тут грех? По-моему, царь таких людей уважать должен, а не токмо что. В толк не возьму, за что они вас так не взлюбили…

– Почему не взлюбили? – усмехнулся своей кроткой усмешкой Андрей Иванович. – Когда нас сюда отправляли, царь приказал кандалы нам наглухо не заклепывать, а запереть замками. Замков в крепости не оказалось, спешно послали сторожей по лавкам и те накупили маленьких замочков, которыми хозяйки свои жестянки запирают и на которых обыкновенно надписи всякие бывают. И вот Завалишину достался замочек, на котором написано было: «Кого люблю, тому дарю», а Николаю Бестужеву: «Мне не дорог твой подарок, дорога твоя любовь». А ты толкуешь: невзлюбили!..

И он болезненно рассмеялся.

– Никак Михаила Сергеевич наш идет? – чтобы переменить разговор, сказал Петр Иванович.

Действительно, от тайги шел Лунин. От него пахло ветром, хвоей и ночным костром. Только в лесу находил он полную радость жизни. Одно время опять им с чрезвычайной силой овладело искушение бежать на волю и он снова достал себе компас, стал приучать себя к самой умеренной пище, приспособил для лесной жизни одежду и обувь. Но не хотел подводить товарищей и уйти от тайно любимой… Весь розовый от заката, он подошел к товарищам. За спиной его висели два тяжелых глухаря и три косача. Ружье, чтобы не дразнить начальство, он прятал где-то в тайге…

– Что, почта пробежала? – по-сибирски спросил он, поздоровавшись со всеми.

– Нет еще, Михаила Сергеич… Посидите с нами, отдохните.

– Спасибо. Переобуться надо – очень промок, – отвечал он.

– Да и нам пора, – сказал попик. – Зябко что-то от реки.

– В самом деле, пора, – поддержал и Петр Иванович. – Пойдем-ка… А наши нетерпеливые весь день сегодня обсуждали, как проситься у правительства на кавказский фронт, – усмехнувшись, сказал он Лунину. – Хоть бы рядовыми.