Читаем Во дни Пушкина. Том 2 полностью

Во дни Пушкина. Том 2

– Хотите, я помогу вам? – сказала она тихо. – Но только не сердитесь, если иногда будет немножко больно.

– Помогайте…

И, помолчав взволнованно, она уронила:

– Жена?.. Вы… раскаялись?..

Он опустил кудрявую, но уже лысеющую голову.

– Жена… – задумчиво повторил он. – Н-не знаю… Да, не знаю. Она совершенно не интересуется моим делом… Это все для нее книга за семидесяти семью печатями, книга, полная скуки… Иногда это… тяжеленько… Да, она молода, хороша собой и прежде всего хочет блистать, хотя и видит, что это блистание ее для меня уже тяжело и… бьет по ребятам… Мы задыхаемся в долгах… Но – виновата ли она в этом? Не сами ли мы толкаем их на этот путь погибели?.. И – ревность. Сознаюсь перед вами: мне гнусно, что на нее… смотрят так все эти… Впрочем, я и сам такой… Сам самодержец всероссийский, завернувшись эдаким молодцом в свои седые бобры, чуть не каждое утро проносится несколько раз мимо наших окон, а вечером, где-нибудь на балу, он спрашивает ее игриво: «Почему шторы у вас были сегодня спущены так долго?..»

Он быстро встал, но, взяв себя в руки, снова сел и провел своей маленькой рукой по омрачившемуся лбу.

– И она увлекается этой… игрой с огнем… – продолжал он задумчиво. – В этом точно стержень всей их жизни… А у нее уже дети… В этой жизни она – вместе со мной – сжигает без толку все, что я добываю, и нисколько не думает о будущем детей… Ей кажется, что все придет как-то само собой – вроде как в сказке о золотой рыбке… А никакой рыбки нет – надо позаботиться самим. Плодить нищих – бррр!.. И для удовлетворения безумств наших приходится идти на… сказать подлость, может быть, и слишком сильно, но… Хорошего в этих сделках с жизнью все же нет ничего… Виновата ли она? Да. Но в десять раз больше виноват я. Я в тысячу раз хуже ее… И вот мы топим один другого в луже, в грязной, поганой, петербургской луже, и я больше ее это вижу, и никак не могу, запутавшись, выбраться на берег… Да, мы любим друг друга и – топим…

Она подняла на него свои сияющие глаза.

– В этом вы ошибаетесь, – сказала она тихо, но решительно. – Помните, как раз захохотали все в Тригорском, когда я сказала вам, что вы даже и не подозреваете, что такое любовь? Ну вот… С тех пор не мало воды в нашей Сороти утекло, но я с полным убеждением повторяю вам: вы оба и не подозреваете, что такое любовь…

На погосте зазвонили, и чист, задумчив и значителен был этот омытый росой и весь пропитанный солнцем благовест…

– А можете вы тогда объяснить нам, что же такое эта ваша, настоящая любовь? – сказал он и в голосе его уже звучала насмешка: ему было досадно, что он так раскрылся перед ней.

– Могу…

– Тогда прошу вас…

Опять подняла она на него свои чистые, милые глаза и, волнуясь, проговорила:

– Любовь настоящая это прежде всего – жертва, жертва постоянная, никогда не тающая, радостная и не ожидающая себе никакой награды… Вот в чем не настоящая, а единственная любовь!

Вспомнилась вдруг степь бескрайняя и даль: в понятии народа любить значит прежде всего жалеть. Он не сказал ничего – только сделался тих и серьезен.

– Мне пора, – сказала Анна, поднимаясь. – Если хотите, проводите меня немного…

Солнечной дорогой, среди запахов цветущих лугов и сосны, пригретой солнцем, они пошли в Тригорское. Говорить о пустяках было теперь нельзя, а возвратиться к тому, о чем говорили в саду, не позволяла какая-то стыдливость чувства. Но она опять сделала над собой – ради него – усилие и сказала:

– Но вы… готовите себе несчастье…

Он больше не мог обнажать душу.

– Несчастья бояться, счастья не видать, говаривал Петр I… – отвечал он небрежно. – В конце концов, никто ничего не знает…

Она только голову опустила.

А когда пришли они в Тригорское, на дворе, у крыльца, барышню уже поджидали бабы. Некоторые держали на руках ребят в пестреньких одеяльцах. Тут же стоял политик Панфил с лицом, перекошенным флюсом на сторону и обвязанным красным платком. Анна «пользовала», и народ шел к ней со всех деревень. Может быть, не порошки и не капли ее помогали им, но что-то, какое-то незримое лекарство ее помогало несомненно…