Во дни Пушкина. Том 2

А остальные тихо тлели душами среди раздолья сибирского и ее чуждой им жизни. Нужно было некоторое время даже для того, чтобы привыкнуть понимать бойкий сибирский говорок, столь богатый теми жемчужинками, которые так любили Пушкин и Даль. Некоторые словечки были прямо очаровательны: пчела, например, у сибиряков медуницей называется, пороша – переновой, родник – живцом, пахарь – сохарем, тягловой мужик – бойцом, отмель – опечком, а русло, глубь реки – матёрой, новоселье же влазинами зовется, а картофель – яблоками! И если россиянин скоро догадается, что настольник – это скатерть, а запарник – чайник, то нужно ему некоторое время, чтобы запомнить, что сёскать по-сибирски значит суетиться, вошкать – медлить, а яроститься – гневаться…

Волконские, Трубецкие, Лунин, Муравьевы при сибирской дешевке не знали куда денег девать, зато больной Враницкий и князь Щепин-Ростовский, который едва ли не более всех отличился в день 14 декабря, жили в ужасающей бедности. После смерти князя Щепина всего имущества оказалось на 11 р. 3 коп. Самой дорогой вещью была яга оленья на фланели, стоимостью в 1 1/2 р., а то все книги остались да другая пустяковина. Некоторые, как Ентальцев, Бобрищев, князь Ф. Шаховской, Борисов, Петр Иванович, с ума сошли. А князь Друцкой-Горский, больной, раздражительный, не раз доносил начальству, что его товарищи по ссылке все «опутывают его ложными системами и совращают на образ своих мыслей, вредный законному порядку и общественному спокойствию». Обыватели тоже от времени доносили, что у декабристов спрятаны пушки или еще что-нибудь опасное, вроде даггеротипов, – тогда начиналась тревога среди начальства и обыски. Барона В.И. Штейнгеля очень преследовали за то, что он дружил с… тобольским губернатором, Ладыженским, и наивный барон вопил в своих прошениях: «Неужели важность христианского правительства состоит в непременном равнодушии к воплям обиженных?! Есть же Бог, вечность, потомство – страшно посмеяться им!..» Но чиновники быстро доказали неуемному барону, что нисколько не страшно… Князь С.Г. Волконский все «разговорцами» занимался и все спорил, Трубецкой помалкивал, «дева Ганга» тихо увядала… Несложный Якушкин все школы разводил, Фонвизин сочинял статьи о крепостном праве, о коммунизме, о подражании европейцам, о богословии архимандрита Макария. Верный своему принципу бунтовать, Лунин ухитрялся помещать свои литературные работы в аглицких газетах. Николай пришел в бешенство и сперва хотел было расстрелять его, но испугался Европы, сослал Лунина в страшный Акатуй, где тот и помер. Князь Е.П. Оболенский, несмотря на противление товарищей, женился на крепостной крестьянке. Эпикуреец Пущин, друг Пушкина, плодил метисов с какою-то буряткой…

Но, как всегда, особенно отличился брат Кюхля. Его поместили на квартиру к какой-то мещанке в Баргузин. У нее была дочь в услужении где-то верст за пятьдесят. По возвращении домой оказалось, что девица беременна. Мать хотела прогнать ее вон. Она умолила Кюхлю взять ее ребенка. Он взял мальчонку, чтобы потом усыновить его, помирил мать с дочерью и – девица снова оказалась беременна, уже от Кюхли. Он решил покрыть свой грех и повенчаться с нею. Но пьяный поп сделал что-то не так и епархиальное начальство брак расторгло. Брат Кюхля наплевал на батюшек, продолжал жить со своей девицей и прижил от нее целых шесть дочерей. Супруга орала на Кюхлю, что он изводит безобразно много бумаги на свои стихи и на другую пустяковину, таскала его по этому случаю на суд то к какому-нибудь заседателю, то к казачьему сотнику, а он уверял всех, что она страшно нервна, и увещевал обходиться с ней как можно более бережно… И все помирали, глядя на брата Кюхлю, со смеху…

Иногда сходились декабристы вместе и вспоминали прошлое, и подбадривали себя когда-то громкими, а теперь увядшими фразами из старого репертуара. Когда Николай, в неусыпном попечении своем об их корреспонденции, – ее боялись наверху невероятно! – приказал всем им писать на конвертах свое звание, все они стали надписывать: от государственного преступника такого-то… И так письма их шли в покорно молчащую Россию и Николай – он без стыда читал сам все их письма – бесился… Но все это постепенно отмирало. И чаще, сойдясь, забывались они в песне какой-нибудь – не в марсельезе, которая умерла, а так, в простой русской песне. В особенности любили они песню, сложенную погибшим на Кавказе М.А. Бестужевым, которую кто-то из них положил на музыку:

…И не бурей пал долу крепкий дуб,
А изменник-червь подточил его…
Закатилася воля-солнышко,
Смерти ночь легла в поле бранное…
Отнеси ты к ним мой последний вздох
И скажи: цепей я нести не мог.
Пережить нельзя мысли горестной,
Что не мог купить кровью вольности…