Во дни Пушкина. Том 2

– Превосходно! – как всегда решительно проговорил в комнате Завалишин. – В мире нравственном для нас всегда являлось необходимым единство закона, как для частного лица, так для общества и государства, и потому в наших убеждениях законы личные, общественные и политические должны были иметь основою один общий, высший закон, а потому могли истекать только из религиозных предписаний истинной веры…

– Ну? – безучастно сказал князь.

– Возрождение и благоустройство человеческих обществ может быть совершено только возрождением или пробуждением живых сил в них, а отнюдь не созданием каких-либо внешних форм, – так же твердо, без колебаний, продолжал Завалишин. – Все дело в том, чтобы эти силы были чисты и истинны, и тогда они создадут и соответствующие себе правильные формы и, действуя по живому духу и смыслу, будут смягчать и восполнять все, что не включено в известную форму, так как никакие человеческие учреждения не могут объять всех проявлений и требований жизни…

– Превосходно! – сказал Лунин. – Молодец…

– Так как можно передавать другим только то, что сам имеешь, – внушительно и уверенно продолжал, видимо, одушевляясь, маленький оратор, – то ясно, что всякий, стремящийся к преобразованию общества, должен наперед совершить это преобразование в самом себе, хотя бы то требовало совершенного перевоспитания. А так как сила действия и успех зависят от чистоты действия, а оно от нравственной качественности орудий, то и должно качественность ставить выше количественности и не приобщать к действию как людей нравственно надежных, имеющих правильные понятия и готовых на крайнее самопожертвование… Вот именно на этих-то основаниях и хотел я учредить Орден Вселенского Восстановления….

– Превосходно! – еще раз повторил тихонько Лунин.

– Очень хорошо! – сказал в горнице мягкий голос «старицы Маремьяны».

Марья Николаевна посмотрела на Лунина.

– Очень хорошо, – сказала она. – Но… если бы всю власть отдать в их руки, было ли бы лучше людям?

– Вы сегодня прямо безжалостны, княгиня!

Она повесила свою хорошенькую головку. Да, жизнь загублена за химеру… И вот она ходит точно в кандалах каких невидимых, тогда как ей так мучительно хочется воли и счастья!.. Вспомнилась та, давняя поездка на Кавказ, когда с ними ехал Пушкин, и солнечный день, когда они, увидав море, бросились к его волнам, и она, вся радость, призывно раскрыла – точно крылья для полета – руки в эти солнечные дали. И вот все чем кончилось…

– Но я все-таки хочу, чтобы вы повторили, – сказала она.

– Я не могу вам сказать ничего другого, княгиня… Но, – глубоко вдохнул он свежий осенний воздух, – может быть, бунт наш и бесцелен, но, когда я вижу глупость или подлость, которой придавили человека, я не бунтовать не могу… Прощайте, княгиня… До завтра…

Она только молча кивнула ему головкой, и он, не оглядываясь, широкими, твердыми шагами пошел улицей в отведенную ему избу…

XX. Опять на Рубиконе!