Во дни Пушкина. Том 2

Сон был смутен, спутан и по пробуждении рассеялся как дым. Он помнил только одно: ему снилась опять и опять его молодая любовь к Надежде Осиповне, не к такой, какою он видел ее последний раз в Петербурге, а такой, какою она была тогда, когда оба они точно ослепли от вдруг налетевшей на них страсти. Поэма оборвалась в самом начале приказом страшного Павла. Но долго, долго потом болела рана разрыва, и, в сущности, как это для старика ни странно, не зажила она совсем даже теперь. Мало того, что судьба безжалостно разорвала самую яркую, самую упоительную, самую дорогую страницу в его житии, но еще безжалостнее она самое воспоминание об этих слепящих, волшебных днях обрызгала зачем-то грязью…

Он никак не мог забыть ту волшебную ночь, когда в старом парке – в отдалении гремел веселый праздник – она, точно подкошенная страстью, лепетала ему колдовские слова о своей любви… И потом все страшно оборвалось. И у нее родился сын, этот теперешний чародей России, родился в тот срок, как если бы он был от него. Но они не успели ведь перешагнуть запретной грани… Значит, в то самое время, как лепетала она ему эти огневые слова, она… Нет, и теперь об этом думать нельзя!.. Ничего удивительного в том не было – она была замужем – и тем не менее из всех укусов жизни этот болел в его душе особенно ядовито… И вот сегодня в ночь опять ему что-то об этом снилось. И, потупив лысую, загорелую голову свою, среди безлюдья степи он снова и снова вглядывался в тайну бытия. И вспомнились ему слова Сковороды, которые в последний раз слышал он проездом в Петербург в трактире с соловьями, у Антипыча: «О, сердце, бездно всех вод и небес ширшая! Коль ты глубоко! Все объемлешь и содержишь, а тебе ничто не вмещает…» И припомнилось слово Августиново, которое Сковорода считал «самым сущим» из слов его: tolle voluntatem propriam et tolletur infernis – сиречь, истреби волю собственную и истребится ад… И беседы с немецким любомудрым Шопенгауэром вспомнились, который другими словами говорил то же и ссорился с университетскими профессорами и с какой-то бабой, которая осмелилась сесть в его прихожей… О, как немощен человек и как скорбен темный путь его!..

Вдали, в степи, замелькали всадники. Он удивился: редко встречался тут человек. Присмотревшись, он увидел, что это были башкиры, выехавшие с тяжелыми беркутами на охоту… Посмотрев некоторое время на веселую скачку диких охотников в высокой траве, он, повернувшись, медленно пошел к башкирской деревеньке, в которой он жил. Вокруг поднимались в гору рати вековых великанов и чуялась в тиши дикая, прячущаяся лесная жизнь: то заяц шмыгнет в чащу, то белка зацыркает на него с ветки, то загремит глухарь… А вот тропа, которою ходят на водопой к светлому Зилиму, гремящему внизу по камням, лоси и олени. «Тишина это голос Бога», – вспомнилось ему чье-то изречение, которое всегда ему нравилось. Но вот старая царапина в сердце мозжит и не дает покоя. Сон это явь и явь мать снов – что их разделит? И как ни усиливайся сбросить с себя вериги жизни, они вот все же иногда натирают душу до крови… Пусть это все давно сгорело, пусть все это мертвый прах, но из него растет новая жизнь и он эту жизнь собою обременяет и отравляет…

– Мир доро́гой!

Он вздрогнул и поднял глаза. Пред ним на тропе стоял оборванный, обожженный ветрами старик-бродяга, кругленький, уютный, весь в веселых и добрых морщинках. В руке его посошок ореховый, за спиной котомка облезлая, на ногах калишки сто раз чиненые – все, как полагается.

– Мир доро́гой, дедушка! – отвечал Брянцев и внимательнее вгляделся в это добродушное лицо: он решительно где-то видел его. – Куда это ты путь держишь?

– А куды Бог приведет…

Брянцев еще раз внимательно посмотрел на него.

– А погляди на меня хорошенько, дед, – сказал он. – Ведь мы с тобой где-то встречались…

Бродяга из-под заскорузлой руки внимательно поглядел на него своими детскими, уже мутными глазками. И вдруг полковник ахнул: это был тот самый старик, которого он встретил, провожая Дуню с матерью к Боголюбимой, на Владимирке, на его походе в Беловодию! Старик так и расцвел всеми своими морщинками.

– Ты гляди, гляди… – удивился он. – Ишь ты, как Господь людей сводит да разводит!.. Ну, так давай, посидим вот тут, в холодке, покалякаем маненько… Помню, помню и я теперь… Еще старичок тебе тогда насутречь из лесу вышел, братец твой… И деньгами вы нас наделили… Помню, как же…

Старик ловко спустил свою котомку с плеч, и они присели у корней могучих лиственниц.

– Ну, и что же, нашел ты Беловодию? – ласково улыбнулся полковник.

– Нашел… – весело засмеялся старик.

– А где же она? Далеко?

– А вот она, – указал старик широко на могучий лес по горам и на мреющую, курящуюся степь. – Вот тебе и вся Беловодия. Только слово знать надо, которое вход в ее открывает…

– А ты открыл его?

– А как же? Открыл…

– Может, и мне откроешь?

– А чего же не открыть? Скрывать тут нечего… Премудрость эта невелика: расходись, ребята, все врозь! Вот тебе и слово мое…

– Как расходись? Куда? Что-то непонятно говоришь ты…