Во имя человека

Комок подступил к горлу от жестокой подлости этого заранее обдуманного преступления!.. Кому же надо было убить Игната?! За что?! Да еще представить дело так, будто один он виноват в своей смерти!

Может, кто-нибудь, кроме меня, видел человека около трапа на берегу? Или тот короткий момент, когда трап косо свисал с берега на одной растяжке?..

Странно, но только сейчас я услышал нестерпимый, жалобный, негромкий и тоскливый, на одной ноте, плач Кати за стенкой в соседнем кубрике.

Я встал, оделся, пошел мыться. Смоликов по-прежнему сладко спал. Игнат сказал: «Ты не знаешь, когда мой дедушка выспится? Только ест и спит, больной, может?..»

Низенькая и особенно широкая от того, что на ней был ватник, тетя Нюра стояла у плиты. Повернув ко мне побледневшее лицо, скорбно глянула на меня большими серо-спокойными глазами, проговорила негромко:

— Игната перенесли в общий кубрик, а Катю я уложила в своем.

Тоскливый однотонный плач Кати доносился оттуда.

Умылся, зашел в общий кубрик. Игнат лежал на столе, на котором до этого меня растирал спиртом врач, приводя в чувство. На Игнате была та же спецовка, в которой он упал в воду, и я вспомнил, что врач запретил к нему прикасаться до приезда следователя. Но ботинки с Игната сняли, а под голову подложили подушку. Руки его по старому обычаю тетя Нюра, наверное, сложила крест-накрест на груди.

Я постоял у его изголовья. Игнат был еще здесь, но его уже не было, никогда больше не будет. Лицо его оставалось таким же красивым, как и при жизни, только было теперь иссиня-белым, каменно-неподвижным. Кровь на рваной ране лица запеклась рубцом… Я вдруг увидел, как Игнат улыбается, как светятся его глаза, услышал его насмешливый голос, испытал то ощущение надежности, которое всегда исходило от него… И только сейчас понял, что не успокоюсь, пока виновный или виновные не будут найдены и наказаны, чего бы мне это ни стоило!

Послышался голос тети Нюры:

— Поешь, может?

На кухне я сел к маленькому столику. Тетя Нюра поставила передо мной тарелку отварной картошки с маслом и колбасой… Я встал, сказал:

— Рано еще, не хочу есть. — И пошел на палубу.

По-прежнему не было видно ни противоположного берега, ни самой реки. Шел косой хлещущий дождь, порывами налетал сильный пронизывающий ветер. На барже сиротливо раскачивались лампы, палуба была почти пустой: Енин и Пирогов поработали неплохо… И на берегу горел прожектор, в его свете струи дождя казались косо развешенным стеклярусом. Виднелся кузов очередного самосвала.

Вместо того чтобы пойти на кран, я стал медленно подниматься по трапу на берег. Посередине его остановился, держась одной рукой за перила, сильно раскачался, как в детстве на доске: трап был укреплен нормально. Поднялся, вышел на берег. Оба троса растяжек были закреплены за костыли. Перила установлены по правую руку, если спускаться, потому что спускаться по трапу труднее, чем подниматься. Нагнулся: трос с одной стороны был намотан на костыль и затянут обычным узлом, а не морским, каким пользуемся мы.

Вернулся на понтон. Выбрал момент, когда Енин взял песок с баржи, — и поднялся на кран.

Миша Пирогов, щупленький и белобрысый, сидел на скамье у топки, читал учебник физики. Миша заочно учился вместе со мной, только я перешел уже на пятый курс, а он — на второй.

Миша кивнул мне. Енин обернулся, молча и серьезно посмотрел на меня. И хоть ушанка его была надета по-обычному косо, а треугольный нос далеко выступал вперед, ничего смешного сейчас в этом не было. Мы секунду молча глядели друг другу в глаза, потом он отвернулся, продолжая работать, а я постоял еще и послушал: лента тормоза подъема так же пищала.

Спустился. Тетя Нюра вопросительно посмотрела на меня из кухни. А в ее кубрике продолжала плакать Катя. Я не выдержал и пошел к ней.

Катя лежала под одеялом лицом в подушку, прижимаясь к ней, обхватив ее голыми руками. Я видел только ее светлые пушистые волосы, загорелые руки и спину, открытую вырезом майки. Даже сквозь одеяло чувствовалось, как напряжено ее длинное тело. Я понял, что Катя все это время старается сдержать рыдания, прижимаясь к подушке. И неожиданно для себя ласково погладил ее по голове.

Катя вздрогнула, умолкла и тело ее чуть расслабилось. Она медленно приподнялась, опираясь локтем о постель, повернула ко мне распухшее от слез, но все же красивое лицо. Мигнула заплаканными глазами, поняла, что это я, прошептала:

— Серега!.. Родной… — и взяла меня за руку, потянула к себе: — Как же я теперь буду, Серега?! — Она зарыдала, глядя на меня, не пряча лица, судорожно сжимая мою руку.

Я сел на койку. Катя крепко обхватила голой рукой мою шею, ткнулась мокрым лицом мне в грудь. Я поглаживал ее волосы, и рыдания постепенно стихли, тело перестало дрожать…

— Только не уходи, Серега, только не уходи, иначе я не знаю, что!.. — сбивчиво выговорила она, снова прижалась лицом к моей груди.

Она плакала, обнимая меня. Потом вдруг замолкла, несколько раз глубоко и прерывисто вздохнула, заснула внезапно, как засыпают, наплакавшись, дети.