Во имя Чести и России

Генерал еще не взошел на крыльцо, как дверь отварилась. На пороге стояла его Софьинька… Все такая же хрупкая, тонкая, легкая… Только волосы побелели совсем, и на маленьком носу громоздкими кажутся очки, из-под которых смотрят светло-печальные, блестящие от слез глаза.

На руках Софья Алексеевна держала укутанного в одеяла внука.

– Ну, вот, – выдохнула, – познакомься, наконец, с дедушкой, Петенька…

С небывалым трепетом приняв драгоценную ношу, Стратонов вошел в дом, глядя то на удивленное личико ребенка, то на Софьиньку.

– Юрий Александрович, это правда, что вы теперь в отставке и больше от нас не уедете? – отрывисто спросила она.

– Чистая правда, – ответил Стратонов. – Отныне все дни, что мне еще отпущены, всецело принадлежат лишь вам, ставшей светом моей жизни, и нашему внуку. Я виноват перед вами и перед моим покойным сыном. И теперь на склоне лет надеюсь хоть отчасти загладить эту вину. Больше я не покину вас.

– Слава Богу! – воскликнула Софьинька и вдруг рассмеялась. – Простите! Я… Я всю жизнь ждала этой минуты… Всю жизнь мечтала, что однажды вы вернетесь сюда насовсем, и мне больше не придется сходить с ума, ожидая вас и ничего не зная о вас… – с этими словами она уткнулась в плечо Юрия и тихо заплакала. – Помните ли девчонку, что много лет назад сказала, что будет вас ждать? Вы ведь не поверили?

– Ваша правда, не поверил.

– А я точно знала, что буду… Сколько бы ни потребовалось времени, буду ждать вас… И, вот, дождалась…

– Целая жизнь прошла…

– Нет-нет! Она только началась теперь… Моя жизнь… – ответила Софьинька и, утерев слезы, вновь улыбнулась, хлопнула в ладоши: – Стеша! Стеша! Отнеси ребенка в детскую и распорядись, чтобы Дарья скорее подавала обед! У нас великий праздник сегодня…

Так, на закате лет началась новая жизнь, в которой не было битв и ратной славы, но было то, чего Юрий всегда был лишен: дом, тепло очага, любящая, родная душа рядом… Жизнь – жестокая владычица, отнимающая подчас самое дорогое, терзающая, лишающая надежды. Но и она бывает милостива, и она дарит утешение и радость. Надо только ждать, терпеть, никогда не отчаиваться…

Эпилог

Худо оскоромиться в дни поста. А главное стыдно. Перед батюшкой стыдно, перед матерью игуменьей… И ведь второй раз такая оказия у сестры Глафиры! И если бы только она… Поглядишь на других сестер – все, как овечки чистые, а она, Глафира, одна от их стада вечно отбивается. Отчего так? Конечно, в монастырь не своей охотой пришла, а от нищеты да от отца-пропойцы. Куда еще деваться было? В жены никто не возьмет, а одной девице, даже не худого нрава и к рукоделию прилежной, один путь – к позору. Дважды уже чудом убереглась от такого несчастье. Вот и осталось в монастырь податься. А все же и не в том дело… Просто веселая она, Глафира, бесшабашная. И жизнь она любит… Не монастырскую, обычную, мирскую. В Бога верит, и любит его, и кается за всякую оказию со слезами искренними, а ничего с собою поделать не может. Стать ли тут монахиней?

Мать Мария отговаривала Глафиру постриг принимать, говорила, что Богу себя сознательно посвятить надо, а не по принуждению, иначе и беда выйти может. Знала матушка, о чем говорила, сама через такую беду прошла… Но теперь ее нет, почила после болезни долгой, не с кем и поговорить по душам. А душа металась… Скоро уже постриг принимать, и дороги назад не будет. А разве создана она, Глафира, для монашества? Ведь иной раз на службе завидит юношу красивого, и сердце заходится… Грех один…

После службы пришла сестра Глафира на могилу матери Марии и остановилась в удивлении. На скамеечке возле нее сидел высокий, худой старец. Он, видимо, был здесь уже долго, так как легкая метель успела немало запорошить его плащ и шляпу.

– Простите, вы знали ее? – спросила Глафира, подойдя. – Вы ее родственник?

Старик приподнял голову и, не отвечая, осведомился:

– Вы не знаете, почему она взяла это имя? Мария?

– Она носила его когда-то давно… Она была монахиней, но сбежала из монастыря, а в старости покаялась… Только я об этом почти ничего не знаю. Она не рассказывала.

– Мария… А я не знал, что она тоже – Мария… В сущности, я ничего о ней не знал… Урожденная Евгения Дмитриевна Сокольская… Она и впрямь была княжной Сокольской?

– Этого я не знаю. И, наверное, никто не знает, кроме владыки Филарета. Но если она так называла себя, значит, действительно, была княжной…

– Вы еще очень юны, – заметил старик.

– Увы, – вздохнула Глафира.

– По-вашему, юность – несчастье?

– Конечно, если ее приходится проводить в монастырских стенах, не имея призвания к монашеству. Мать Мария говорила, что нельзя обманывать ни Бога, ни себя…

– Она была права. Как, впрочем, всегда.

– После Рождества я должна принять постриг, – посетовала Глафира.

– Должны?

– Да.

– Почему?

– Потому что мне некуда больше идти.

– Неправда, – покачал головой старик, стряхнув снег с полей шляпы. – Человеку всегда есть, куда идти.

– Мужчине – быть может. А девушке, у которой ни отца, ни брата…

– А что вам говорила Эжени?

– Кто?

– Мать Мария?

– Говорила, что нужно слушать сердце, верить Богу и следовать судьбе.