Во имя Гуччи. Мемуары дочери

Судья объявил перерыв, а спустя время все они молча, один за другим, снова вернулись в зал суда. Стоило мне увидеть лицо отца, как я поняла: должно быть, произошло нечто очень важное. На лице его было непривычное выражение, и сердце мое ушло в пятки. Затем судебный клерк объявил: «Всем встать!» — и в зал быстрым шагом вошел судья в мантии. Когда я увидела, как сжаты его челюсти, мне едва не стало дурно.

Папа встал вместе со своими адвокатами. Он был так близко, что я могла почти коснуться его рукой, но вместо этого мой взгляд, отчаянно пытавшийся передать ему мою вечную любовь и поддержку, упирался в его затылок. Все мои мышцы напряглись, когда прокурор начал свою речь с подведения итогов дела и формальной просьбы приговорить обвиняемого к тюремному заключению. Затем Гулд произнес свои заключительные замечания, но, вместо того чтобы молча его выслушать, судья неоднократно прерывал адвоката, вставляя свои замечания.

Кожу стало покалывать от жара, и я почувствовала, как по пищеводу поднимается желчь. Во рту было так сухо, что я едва могла сглотнуть. Все это дело было фарсом, и все же у меня возникло ощущение, что другие смотрят на него иначе.

Когда Гулд сел на место, как мне показалось, со вздохом, судья спросил моего отца, не хочет ли он что-нибудь добавить. Зная, что каждое сказанное им слово будет передаваться по длинной цепи предателей, он откашлялся, снова встал и голосом, который я едва узнала, сказал, что ему «очень жаль». Затем заговорил, запинаясь так, что мне стало физически больно.

— Это последний отрезок моей жизни, и мы завершаем [его] очень плохо, очень негативно… — запинаясь, начал отец. Он просил о снисхождении и взывал к «мягкосердечию» судьи. Промокая глаза носовым платком, он утверждал, что был жертвой «расправы… со стороны сына, который жестоко отплатил мне». Думая о Паоло, он собрался с силами и объявил:

— Я не умею ненавидеть, ваша честь. Я прощаю его. Прощаю всех, кто хотел, чтобы я оказался сегодня здесь, и других, испытавших удовлетворение от мести, которых лишь Бог волен судить… Благодарю вас.

Я сопротивлялась побуждению вскочить на ноги и тоже что-нибудь сказать. Мне хотелось вскричать: «Это неправильно! Вы не можете послать этого человека в тюрьму. Пожалуйста — это же его убьет!» Вместо этого я застыла на месте, лишившись дара речи. Судья говорил в течение нескольких мучительных минут, а потом вперил взор прямо в лицо отца.

— Вы приговариваетесь к заключению под стражу сроком на один год и один день.

Мне показалось, что время в зале суда остановилось.

«Один год и один день».

Из моих глаз градом сыпались слезы, но я не могла сдвинуться с места. Все, чего достиг мой отец, этот момент разрушит. До конца дней его будут называть Альдо Гуччи, человеком, сидевшим в тюрьме за уклонение от уплаты налогов.

Папа слегка покачнулся — ноги не держали его. С трудом сохраняя равновесие, он наклонил голову в знак благодарности, когда судья согласился отсрочить исполнение приговора на месяц, чтобы дать ему — и нам — время подготовиться. Ему было приказано сдать свой паспорт, чтобы он не мог бежать в Италию. Вокруг меня поднялась суматоха: журналисты спешили прочь из зала, чтобы сдать свои репортажи и придать еще бо́льшую публичность позору отца. Его адвокаты переговаривались вполголоса, складывая свои документы. Мое внимание сосредоточилось на отце, который стоял совсем один. Я боялась, что ему в любой момент могут отказать ноги, как и мне мои.

Глядя, как его уводят в боковую комнату для завершения каких-то формальностей, я силилась понять, в чем смысл «правосудия», если сажают в тюрьму такого старика. Как могло случиться, что его безмерный вклад в общество за многие годы не был принят во внимание? Все просто: для этого он был птицей слишком высокого полета. Правительству нужно было устроить из его дела показательный процесс, как прямо сказал об этом будущий мэр Нью-Йорка Рудольф Джулиани, который заявил репортерам на лестнице, что этот приговор должен послужить уроком другим. К нашему большому удивлению, Гулд сказал прессе, что не считает этот приговор «суровым или несправедливым». Ну, а я именно так и считала.

К тому моменту, когда я подошла к папе в фойе, он сумел собраться с силами, чтобы смотреть мне в лицо. Он стыдился своих почерневших ногтей, которые вдавливали в подушечку с чернилами, снимая отпечатки пальцев, поэтому сжал руки в кулаки. А впереди было очередное бесчестье, поскольку ему еще предстояло встретиться с журналистами, которые ждали его снаружи с камерами и микрофонами наготове. Он повел меня через это людское море к ожидавшей нас машине. В сиянии вспышек мой отец больше не выглядел побежденным, запятнанным человеком в худший день своей жизни: он снова был тем неутомимым дотторе Гуччи, который воспринимал эту последнюю неудачу так же, как и любую другую. Я гордилась им, как никогда прежде.