Во имя Гуччи. Мемуары дочери

Мой статус стал официальным в мае того года. В возрасте двадцати трех лет я, наконец, могла считаться итальянской гражданкой и теперь была официально признана дочерью Альдо Гуччи, получив равные с братьями права на имущество отца. Не то чтобы это было главной моей мыслью — да и папиной тоже, если уж на то пошло, поскольку он, должно быть, гадал в то время, останется ли у него хоть что-нибудь после того, как все необходимое будет сказано и сделано. Ему еще нужно было где-то найти несколько миллионов, которые он задолжал налоговому ведомству, а это была не та сумма, которая лежала у него на банковском счете. Первым активом на продажу были дом и земля, принадлежавшие ему в Палм-Бич, а потом — что ужасно его расстраивало — он был вынужден выставлять на аукцион произведения искусства из Gucci Galleria, одно за другим. Думаю, из всех болезненных моментов, с которыми ему пришлось столкнуться, этот был одним из худших, поскольку у него не оставалось выбора — только расстаться с этим прекрасным отражением его бизнеса и всего, что он создал.

Хотя в период накануне вынесения приговора отец сохранял внешнюю невозмутимость, он похудел и побледнел, даже как-то постарел. Его разговоры с моей матерью стали более глубокими и эмоциональными. Она тоже становилась все более угрюмой, и я, одновременно борясь с трудностями материнства и непрекращающимися проблемами в браке, подолгу разговаривала с ней по телефону, стараясь подбодрить ее, чтобы отец не слышал му́ки в ее голосе.

«Молитесь и доверьтесь результату», — говорил им обоим Сари Нанди. Прислушиваясь к его словам, мой отец часто заходил в собор Св. Патрика, преклонял колени и размышлял о том, что с ним сталось.

Похоже, великое имя Гуччи теперь было для него потеряно. Что он мог предъявить как результат трудов всей своей жизни?

Мне тоже пришлось барахтаться в неприкаянности. Хотя я с самого начала не хотела участвовать в семейном бизнесе, отец меня переубедил и дал мне приносящую удовлетворение и сто́ящую роль в нем, которую постепенно полюбила. Я не планировала карьеру в розничной торговле, но начала верить, что для меня есть место в GUCCI. «Что готовит мне будущее?» — спрашивала я себя.

Я никогда не была особенно религиозна, но в то долгое жаркое лето в Нью-Йорке, в ожидании дня, когда моего отца потенциально могли приговорить к тюремному заключению, должна признаться, тоже обратилась к Богу.

Глава 24 Заключение дотторе Гуччи

Мы редко осознаем пределы собственных сил, пока не подвергнемся настоящему испытанию. Тогда мы обнаруживаем в себе скрытые резервы, о существовании которых даже не догадывались. Всю свою жизнь мне приходилось опираться на эти резервы в трудные времена.

Несомненно, одним из таких испытаний был день, когда я поднялась по ступеням лестницы величественного здания Верховного суда штата Нью-Йорк на площади Фоли, крепко держась за локоть отца; ему уже исполнился восемьдесят один год и, возможно, предстояло тюремное заключение. Было такое ощущение, будто мы поднимаемся на гору, и я едва могла перевести дух. Папа не рассчитывал на мое сопровождение в суд и не просил об этом, но мама была в Риме, и я отказалась оставить его одного перед лицом судьбы.

Выстроенное из гранита и стилизованное под римский храм, это здание украшено коринфской колоннадой и широкой каменной лестницей, которая поднимается к треугольному фронтону с надписью «Равное правосудие по закону». Как папа не хотел выпускать мою руку в день моей свадьбы, так и я не хотела отпускать его теперь, когда мы вошли в зал суда и должны были занять свои места: отец и его поверенные — в первых рядах, мы с Сантино через пару рядов позади них.

Как единственный обвиняемый по делу о мошенничестве в особо крупном размере в высшем суде Манхэттена, отец, должно быть, мысленно возвращался к тем дням 1953 года, когда он смотрел на статую Свободы, прежде чем сойти на берег в бухте Нью-Йорка с мечтой о покорении Америки. Он бродил по Пятой авеню, где положил глаз на свой первый американский магазин, представляя свою фамилию, сияющую большими золотыми буквами в самом сердце этого города. Пару лет спустя, когда синдром смены часовых поясов и возбуждение не давали ему заснуть по ночам, он писал одно из своих многочисленных любовных писем своей Брунине в Рим: «Я хочу, чтобы ты увидела, как здесь все прекрасно… Нью-Йорк — это по-настоящему роскошная жизнь… как замечательно жить так, как живут здесь!»