Ты можешь войти в нее без презерватива и перестать думать о том, чтоб потерять себя, и всей кожей почувствовать сопротивление ее не смоченных стенок, и в то же время наблюдать за сморщенным лицом, которое изображает отчужденное, лживое удовольствие. Это ласка по обязанности — за проигранную войну. Можешь толкать судорогами, предчувствуя тот момент, когда все это окажется напрасно — не пусто, но бесполезно, — здание, само по себе искусственное, мнимый ты, который обрастает плотью, начиная от напряженных больших пальцев на ногах, которые толкаются вперед. Ее маленькое тело скрючивалось от каждого толчка, как бумага для подарочной упаковки, шуршащая, когда ее складывают, — неподатливая податливость, которой определяется трудность, с которой мы оборачиваем коробку, чтобы подарить ее. Маленькое игольное ушко, в которое невозможно вставить толстую свернутую нитку, смоченную слюной, чтобы она вошла, — а она не входит. Толкай до предела, до того момента, как мгновенно и болезненно соприкоснешься головкой с ее шейкой матки, — после чего на минуту ее лицо исказится от боли, и наружу вылезет правда, на которую она не была способна раньше. Она бормочет слова на знакомом, но неизвестном языке. А ты толкай, толкай, до тех пор пока в этом акте продвижения вперед и разрыва ткани все не забудется, чтобы это подвешенное состояние залечило раны, на которые были наложены швы, и чтобы познать смутное чувство прочности в конце, когда ты снова входишь в мир, а мир снова входит в тебя, своим свинцовым присутствием. Толкай, толкай, чтоб кончить… Далека от возбуждения эта тупая механическая боль, которая обездвиживает ствол члена и оставляет изнуренной и сухой ее — без кровинки, бледную, и поток слюны, который мог бы излиться с твоих губ на ее губы, не течет, потому что тебе давно уже запретно всякое подобие любви.
В конце Клодин, путана, на своем итальянском инспектора Клузо спросила, о какой это женщине он думал, пока трахал ее, а Лопес не ответил и закурил новую самокрутку, и они вместе курили в тишине на разобранной постели, которая воняла пылью и, может быть, чужим потом, в комнате под потолком ночного клуба.
Когда он вышел, в лицо ему ударил ветер. Шлюха с белобрысыми локонами все еще была там, она все время что-то говорила резким голосом, завлекая возможных клиентов и обращаясь к прохожим на разных языках, определяя их национальность по модели обуви. Он вернулся в гостиницу. Никакого факса от Калимани. Взял ключ, поздоровался с ночным портье, поднялся по лестнице — шаги его приглушило алое пушистое, слишком толстое ковровое покрытие, — открыл дверь номера, бросился в постель.
Проснулся без четверти семь. Распечатки файлов с жесткого диска компьютера Клемансо уже прибыли, когда он спустился вниз, чтобы позавтракать. Он не помнил своих снов. Он мог сказать только, что побывал в каком-то горячем отсутствии мысли. Никаких кошмаров. Он чувствовал себя таким уставшим, как будто и часа не проспал. Ему вручили запечатанный пакет. Патрульная машина оставила его для инспектора, когда не было еще семи часов. Он сел подальше от парочки, которая завтракала и болтала вполголоса. Повидло вызывало у него отвращение. Техники работали всю ночь. Сверху в папке лежал отчет о техническом состоянии: никакого пароля, никакой защиты, допотопные программы-антивирусы. Им пришлось работать с буферной памятью, чтобы постараться реконструировать пути интернет-навигации Клемансо. Поскольку в почтовом ящике хранились обычные мейлы — спам, просьбы вступить в сетевой клуб, краткие, малоинтересные письма кродственникам, — техники заподозрили, что важные для Клемансо письма находятся в почтовом ящике в интернете. Они попытались обнаружить его, расшифровав
В конце концов им удалось.
Они искали