Во имя Ишмаэля

Хозяин Италии смотрел на Луну. Он был в этот миг самым близким к Луне итальянцем, на высоте двух тысяч метров над Миланом. Капризным, с болотами и всем прочим вокруг, с покрытой дымкой площадкой Паданской долины, что венчала его, как корона. Луна была бледной, как Италия, тучи казались большими континентами из дегтя — внизу, под самолетом, который начал свое снижение над Миланом Уклончивым. Огромные массы воздуха, судорожные, как великие идеи, покачивались под брюхом личного самолета Энрико Маттеи, — потоки воздуха, обиженные на эту белую стрелу, которая оставляла позади себя шум и прошлое, стремительный, готовый к тому, чтоб погрузиться в пучину ребер Милана Нечистого. А безучастная Луна наполняла бледностью километр за километром, и диск ее был похож на диск маятника. Сферическая махина, движимая темной силой, механическими усилиями, которые вздымают прилив, ведают менструальным циклом, колеблясь, устанавливают равновесие на планете. Параллели, меридианы, начерченные разумом, как измерители тайных движущих сил, всегда околдовывали его. Он воображал себе их, когда невозможно было вообразить всю скрытую за облаками землю. Здесь он должен был следить за государствами. Следить за властями. За переменой квот. Он должен был, держа нос по ветру, объезжать всю земную поверхность. По виду провалов он должен был понять, спрятана ли нефть в кипящих недрах, в скважинах, скрытых от взгляда, среди подземных толчков. Он должен был понимать — понимать и сражаться. Природа давала ему все — препятствия и освобождение. Он должен был попробовать траву, рассмотреть белые прожилки каждого стебля на тенистом участке, где холм переходит в долину. Земля иногда была жирной, иногда — песчаной, вне подозрений. Он должен был пробовать ее. На своем самолете он прежде всего бороздил пространство надежд народа. Несуществующий итальянский народ жаждал вручить ему мандат на то, чтобы найти, как отчаявшаяся собака, с мордой, подобострастно наклоненной к земле, в минеральных волнах материков, где лежит нефть. И он, Энрико Маттеи, находил ее. Если не находил, то изобретал. Он бурил землю, используя машины, блестящие, как черные кораллы, в далеких от его страны тропиках. Он заключал соглашения в Африке, в Азии, в Австралии. Он лицом к лицу сталкивался с сильными мира сего, не насмехаясь над ними и не боясь их — наиболее враждебное отношение, то, чего сильные мира сего не терпят.

Он улыбался, лицо его принимало открытое выражение, которое пришло к нему от обедневшего, победного — архаичного — облика его земли.

Он наклонился в кресле. Он вспотел. Его пот тек по направлению к Милану Таинственному. До приземления оставалось немного времени.

Если у него спрашивали, кто такой Кеннеди, он отвечал: кукла, которая командует людьми. Если у него спрашивали, кто такой Хрущев, он отвечал: поедатель лука, которого Маркс не предвидел. Если у него спрашивали, кто такой Кастро, он отвечал: такой же, как я, крестьянин, если не считать сигары.

Что он думал о коммунизме? Что он нужен для того, чтоб не думать. Что он думал о Европе? Что наступают решающие часы, что на данный момент ее не существует, Европы. Что он думал о Кубе? Что это пешка, готовая к тому, чтоб обыграть ферзя.

Если его спрашивали, кто такой де Голль, он отвечал: друг.