Во имя Ишмаэля

В Сене, черной и медленной, с темными водоворотами, в плотной грязной воде, дрожа, отражались зеленоватые рекламные огни супермаркетов; казалось, они всплывают из глубины — пятно, исходящее из внутренностей, прозондированных светом и стробоскопами. Колесо луна-парка было белое и светилось огнями, медленно и равномерно творя свое скандальное вращение, на площади Согласия; хлопал на ветру белый шатер из непромокаемого пластика — там, где стояла очередь из парижан, отдающих свои подписи в пользу референдума о сносе этой диснеевской непристойности в самом центре города. Под теплыми непреклонными огнями окон американского посольства вертикально и твердо стояли молчаливые полицейские. Лопес неуклюже нагнул шею, убедился, что Колесо разрывает прямую линию, которая проходит сквозь многообразное тело столицы от Пале-Рояль через Елисейские Поля до площади Этуаль, а потом снова по прямой — к площади Дефанс: точная траектория, геометрически совершенная, прямоугольное пространство, раскрывающее в едином остром дыхании весь мегаполис. Треск раций полицейских машин достигал бездушных рекламных огней представительских учреждений. Деревья — блеск матового угля. Объехали вокруг Триумфальной арки. Движение нарастало в направлении бесконечной темной окраины: кривая линия белых домов на фоне черной пустоты грязных предместий в стороне, противоположной аэропорту, напротив Сен-Дени. Парижане протирали запотевшие стекла машин. За пределами Елисейских Полей выхлопные газы стелились по земле, закрывали ровный, блестящий, чистый, светлый асфальт. Всеведущее нечто, пронизывающее поры огромного, незабываемого города, — никому не удавалось исчислить его беспорядочную огромность во всех ее быстрых переменах. Неожиданно навстречу выскочила водосточная труба. Под сложной металлической аркой с подвесными рельсами они увидели, как с преувеличенным грохотом поворачивает вагон метро. Какой-то придурок ногтями сковыривал с грязных стен последние лоскутки приклеенной афиши. При взгляде на скопление упорядоченных, нетронутых фасадов, принадлежащих к известным, распространенным архитектурным стилям, казалось, что ты не существуешь или что ты — ничто. Однажды в Париже поток дурного воздуха в метро показался Лопесу аммиаком, несколько дней он ходил с красными глазами. Огромный бульвар, ведущий к площади Дефанс, был бесконечным, но отнюдь не величественным и плохо освещенным.

Лопес — Серо:

— Штаб-квартира «Детей Ишмаэля». Вы ее обыскали?

Серо — Лопесу:

— У Ишмаэля нет штаб-квартиры.

У Ишмаэля нет штаб-квартиры. Ишмаэль — повсюду. Ишмаэль велик. Годами во Франции искали место, где Ишмаэль решил обосноваться. Ишмаэль переехал во Францию в шестидесятые годы, так говорил Серо. Он прибыл как раз из Италии. В Италии должны бы знать о нем больше. Лопес возразил, что о нем ничего не известно, по крайней мере ничего не известно о нем отделу расследований, который теперь занимается и политическими делами (перемены, которыми они обязаны тщательной механистической деятельности Сантовито). Странно (Серо это показалось странным). Как бы то ни было, у Ишмаэля нет штаб-квартиры. Собрания его «Детей» организуются по одному и тому же принципу — воздушному, неуловимому, — эти сборища; по Сети, внезапно, порой за несколько минут до начала ритуала даже участники не знали места встречи. С интернетом, кроме того, было попросту невозможно установить, через какие каналы адепты Ишмаэля общаются между собой. Ишмаэль создал секту нового порядка — летучую, воздушную, облачную.

— Вот именно, облако. Духовное облако, — сказал Серо на своем неуклюжем, хромом итальянском.