Во имя отца и сына

Это не был вопрос. Нет, это был довольно прозрачный намек, почти приказ покинуть трибуну. Глебов, не сказав больше ни слова, огромным усилием воли сдержал себя и ушел с трибуны. В зале кто-то хихикнул, но тотчас же был захлестнут нестройным гулом удивления и хлопками аплодисментов.

Глебов не знал, что секретарь горкома в довольно резкой форме сделал замечание Чернову, считая его поведение в отношении секретаря парткома завода "Богатырь" недопустимым. Тем более, что, по мнению секретаря горкома, Глебов высказал очень дельные мысли. Зайдя после совещания в кабинет первого секретаря райкома, Емельян почувствовал некоторую перемену в поведении Чернова. Они были вдвоем. Игорь Поликарпович пригласил Емельяна сесть и предложил чаю. Глебов, поблагодарив за любезность, отказался. Чернов помешивал ложечкой в стакане и, не подымая глаз, говорил голосом очень утомленного бременем государственных забот человека:

- В отношении умельцев ты, конечно, прав. Тут Гризул увлекся. Заграница его сбивает. - Он вздохнул, точно давал понять, что это было сказано между прочим, как прелюдия. Достав из ящика стола тоненькую папку, Чернов открыл ее и, надев очки, молча прочитал какую-то бумажку. Потом снял очки и уже без прежней усталости жестко посмотрел на Глебова в упор: - Райком недоволен вашей работой, товарищ Глебов. Вы не сделали для себя никаких выводов из ваших прошлых ошибок. Опять повторяете старое.

- Я не понимаю, о каких ошибках идет речь, что вы имеете в виду? - мягко заметил Глебов.

- О тактических ошибках в области идеологии. За что мы вас ругали здесь, в райкоме. На вас снова жалуются. Вы запретили выставку художников в Доме культуры…

- Это не совсем так, Игорь Поликарпович. Идет идеологическая борьба. И спорим мы не о том, какие штаны лучше…

- Погодите, - перебил Чернов. - Вы не умеете себя вести.

- Хорошо, я буду молчать.

- Устроили под видом открытого партийного собрания вечер вопросов и ответов. Кто вам разрешил? Кто позволил вам разводить демагогию? Кто? Я вас спрашиваю, товарищ Глебов.

- Во-первых, это было обычное открытое партийное собрание. Мне, как докладчику, задавали вопросы. Я на них отвечал. Я обязан был отвечать.

- Какие вопросы?

- Разные.

- Именно, разные бывают вопросы… И провокационные.

- Таких не было.

- О Ленинских премиях говорили? - Холодные, как стекляшки, глаза Чернова уставились на Глебова, точно уличили его, поймали с поличным.

Емельян выдержал взгляд.

Они отлично понимали друг друга. Но Чернов не хотел ставить точки над i, называть вещи своими именами, он предпочитал полунамеки и подтекст. Глебов напротив - не оставлял места для недомолвок.

- Да, говорили и о Ленинских премиях, - сказал он, возбуждаясь. - Об этом говорят на улицах, в кинотеатрах, в кафе, в цехах. Народ говорит. Было бы лучше, если б к голосу народа прислушались.

Емельян горячился, почувствовав слабость оппонента.

- Этот вопрос не имел отношения к повестке дня, - остановил его Чернов. - Тебя могли спросить о супруге английской королевы. И ты стал бы отвечать? А может, еще об искусственном осеменении овец. Надо же думать. Надо быть в какой-то степени дипломатом.

- Дипломаты имеют дело нередко с недругами. Их профессия - скрывать свои мысли, - горячо парировал Глебов. - А я разговариваю со своими рабочими. Я коммунист и дорожу доверием коммунистов. Я должен, обязан говорить им правду, только правду в глаза. И честно отвечать на их вопросы. Так Ленин учил!

- Ну, Ленина ты плохо знаешь. Ленин учил не плестись в хвосте у масс, не идти на поводу у демагогов, а вести за собой, организовывать и направлять людей. Видеть главную цель, а не ковыряться в обывательских дрязгах…

Чернов поднял руку, осадив пытавшегося возразить Глебова, и перевел разговор на другую тему:

- Как у вас с приемом в партию? Почему ставите искусственные преграды?

Глебов понял, о ком идет речь, улыбнулся, ожидая, что еще скажет Чернов. Но тот выжидательно молчал.

- Вы, очевидно, имеете в виду Маринина? - спросил Глебов.

- Вообще, зачем нужно было ворошить прошлое? -увильнул от ответа Чернов. Его дряблое, бледное лицо покрылось розовыми пятнами. Дрогнула рука. Глебов понял: начинается самое главное.

Глебов смотрел на Чернова и пытался понять: или он, занятый всецело хозяйственными делами, действительно не может постигнуть всей глубины и серьезности идеологических битв, или же все отлично понимает, но, не желая плыть против течения, хочет оставаться в стороне от огня, боясь обжечься, потому что, кроме собственного благополучия, ему, по мнению Глебова, на все наплевать. Неужто этот человек никогда не задумывался над судьбами личности и народа? Неужто у него никогда не болела душа? В непроницаемых глазах Чернова Глебов неожиданно обнаружил искорки сострадания, хотя на его лице по-прежнему было видно раздражение.

Подумав, Чернов горестно вздохнул, произнес как-то вяло, нерешительно, одолеваемый какими-то сомнениями: