Во сне и наяву

Он впервые говорил со мной так доверительно и мягко, будто искал поддержки и совета. Я подумала, что никакая Анфиса не в силах запретить мне любить его, пусть даже сам он никого не любит и никогда не полюбит.

Я была согласна глядеть на мир глазами Толика и ненавидеть его вместе с ним – лишь бы только быть ему хоть капельку нужной, хоть сколько-нибудь необходимой.

17

Пролетел год, за ним другой. Мне исполнилось тринадцать. Я уже давно не носила корсет, однако продолжала спать на жестком и делать ежедневные упражнения для спины.

В интернате я считалась старожилом и свободно общалась со всеми, включая даже Светку, отношения с которой постепенно утратили остроту, стали ровными и вполне дружескими.

Толик по-прежнему продолжал великодушно принимать мое поклонение, считая его чем-то само собой разумеющимся. При этом он почти не проявлял ко мне ответной теплоты, и с течением времени такое положение вещей начало меня угнетать.

Я стала мечтать о большем, чем просто стоять в уголке и любоваться его исключительной внешностью. Часто перед сном, в полудреме, воображение рисовало мне заманчивые сцены, в которых мы с Толиком были ровней, относились друг к другу с одинаковой нежностью и преданностью.

Я тайно и страстно ждала, чтобы он увидел во мне не только служанку, ощутил хоть какой-то интерес.

Но Толик упорно демонстрировал лишь пренебрежение.

Иногда его поведение доводило меня до отчаяния и слез, которые я героически сдерживала, пока не оказывалась за пределами палаты.

Анфиса несколько раз видела, как я плачу, но не пыталась утешать – наоборот, глядела выразительно и скорбно, мол, так тебе, дурехе, и надо. Влад делал вид, что не замечает моих страданий, Светка, по обыкновению, насмешливо морщила аккуратный носик.

Из всех только Жанна, пожалуй, относилась к моим чувствам с наибольшим пониманием. Она же меньше других испытывала неприязнь к самому Толику, стараясь закрывать глаза на его угрюмость и неприветливость.

С Жанной мы пару раз беседовали по душам. Она поведала мне о несчастной любви, которая случилась с ней в юности, когда ей было немногим больше, чем мне сейчас.

Ее печальная история стала для меня слабым утешением. Я ежедневно гляделась в зеркало и видела одну и ту же картину: маленькая, некрасивая, худая. К такой нельзя относиться всерьез, по-настоящему…

…Летом Марина Ивановна затеяла в интернате грандиозный ремонт. Решено было на три месяца максимально освободить помещение от воспитанников. Кто-то уехал к родственникам, кого-то положили в больницу на профилактическое лечение. Те же, кого считали почти здоровыми или выздоравливающими, были отправлены директрисой в лагерь. Среди них оказались и мы с Владом.

Впервые за два с половиной года я очутилась среди обыкновенных здоровых детей, которые понятия не имели о том, что такое корсет, вытяжка, гипс, массаж и прочие специфические интернатские термины. Они бегали, резвились, играли в вышибалы, ныряли с шатких мостков в мелкую извилистую речушку, протекавшую близ лагерной территории.

И я стала резвиться вместе с ними. Плавала, загорала, вечерами ходила с девчонками на танцы, где стояла, подпирая стенку, завистливо глядя на танцующие пары.

Так незаметно проскочили июнь и июль. Настал август, теплый, солнечный, с отяжелевшими от урожая яблонями в садах, подоспевшими в лесу грибами.

Как-то вожатая увела весь отряд в грибной поход. Я осталась, так как чувствовала себя неважно – впервые в жизни ко мне пришло обычное женское недомогание.

Поначалу я лежала в постели, но скоро боль в животе утихла, и мне стало скучно. Я побродила по палате, затем вышла во двор. Лагерь был пуст: до обеда все отряды разошлись кто куда.

Не зная, чем занять себя, я не спеша прогуливалась по аллее, ведущей к центральному входу. Корпуса остались далеко позади, вокруг высились стройные молодые топольки, между ними теснились живописные кусты бузины и жимолости.

Отчего-то я вдруг вспомнила Макаровну. Старуха так ни разу и не приехала в интернат, очевидно, долгая дорога была ей не по силам.

Я подумала, как удивилась и обрадовалась бы она, узнав о моей отличной учебе, и мне захотелось написать ей. Подробно, страниц на пять, а то и больше.

В голове уже сложились первые строчки письма:

«Здравствуй, дорогая Макаровна! Пишет тебе твоя Василиса, помнишь ли такую?»

Тут я засомневалась, правильно ли обращаться лишь по отчеству, не слишком ли это по-простецкому, по-деревенски. Наверное, лучше будет написать «Зинаида Макаровна», хоть я так сроду ее не называла.

Пока я думала да гадала, придорожные кусты внезапно раздвинулись, и из них высунулась чья-то кудлатая голова. От неожиданности я вскрикнула и попятилась назад.

– Ребя, гляньте, какая телка! – громко произнесла голова, и на аллею передо мной вышел низкорослый плечистый парень лет шестнадцати в широких промасленных штанах и куртке, надетой прямо на голое тело. Лицо его было темным от загара и грязи, на обнаженных плечах шарами перекатывались упругие мускулы. Следом за ним вылезли двое пацанов помладше, такие же чумазые и замызганные, как их вожак.