Во веке веков

– Царица небесная, Пресвятая Богородица… – вновь закрестилась Марфа Пантелеевна.

В избу вбежал Коленька в одном сапоге и замер у порога, обегая удивлённым взглядом родителей и рыдавшую Галинку. Гаврила Матвеевич подсел к ней на лавку, положил ладонь на мокрый затылок и говорил всё тем же воркующим баском:

– Не тужи, девонька. Беды не изведав, счастья не видать. Повенчаем вас… А была под венцом, и дело с концом. Эх, и заживёте!..

Через неделю Тимофея с Галинкой повенчали. Деревенские кумушки злословили, а мужики подсмеивались, что Валдаям не удалось попользоваться богатым приданым, которое давали за Галинкой: мол, девку попортили, чтоб взять за себя, а Петька Сморчков и выдал им дочь в чём мать родила – женись теперь.

Гаврила Матвеевич знал про все эти разговоры, не раз ловил на себе насмешливые взгляды и, рассердясь, на свадьбу сына не пригласил никого из семейных – гуляли только холостые друзья и подружки молодых. Сам он расстарался так, что его шутки-прибаутки, свадебные забавы в восторженных пересказах его молодых гостей пошли по избам Петровска и ближних хуторов, вызывая у кого смех и почтительный интерес к Валдаевым, а у кого зависть и обиду за то, что не пригласили – пренебрегли, значит.

Необычная свадьба, а ещё больше счастливый для Галинки исход истории, не раз кончавшийся для девчат омутом, сделали её с Тимофеем известными в округе людьми. Парни и девчата, гулявшие у них на свадьбе, образовали Тимохин хоровод, названный так в насмешку, да получившийся всерьёз; многие из них вскоре поженились, гуляли друг у дружки на свадьбах и дальше держались гуртом. Галинка теперь ходила к обедне, не стыдясь своего живота, раздвигавшего полы новенького дубленого полушубка. Бабы исподтишка зыркали в её сторону, будто взглядами цеплялись на ходу за край цветного сарафана, новенькие ботинки с высокой шнуровкой, кашемировый платок с кистями, всё это оценивали, обсуждали с удивлением и завистью. Ведь как повезло девке! Одели-обули с ног до головы, как дома не ходила. Вот вам и Гаврила-скоморох, он сноху-то наряжает.

Галинка не прятала своих чувств к свёкру. Желания его – что принести, сделать или подать – выполняла с радостью. Казалось порой, он только подумает, закурить ли ему, а она уже выхватывает из печки уголек, несёт его, перебрасывая с ладошки на ладошку, и ждёт, когда Гаврила Матвеевич достанет кисет, да развяжет его, да примется сварачивать цигарку, и тогда только возьмет у неё огонек. Марфа Пантелеевна сердилась на мужа: ишь, манеру какую завёл выкобениваться. Тимофей не удостаивался такой чести; ему приходилось просить жену подать огоньку, а когда однажды, по отцову подобию, он стал медлить, закручивая цигарку, Галинка бросила ему уголёк за шиворот. Эх, было тут визга и смеха. Тимофей крутился по избе, тряс рубашкой. Марфа Пантелеевна охала и ахала, переживая за одёжу. А Коленька, Гаврила Матвеевич и Галинка хохотали: хватил медку из-под пчёлки, а там жальце. Не завидуй!

* * *

Жизнь прожить – не поле перейти. Всякого хватало. Когда родилась Василиса, отец на радостях простил Галинку и кое-что из приданого дал. Не велик прибыток, но душа радовалась.

А тут пшеничка поднялась в пояс, овёс серёжками зазвенел. Убрать бы в срок да забогатеть, зажить припеваючи. Только правду говорят, счастье с несчастьем на одних санях ездят. Где-то в Европе пристрелили немецкого принца, цари поругались меж собой, а драться послали мужиков; забрали на фронт Тимофея, Гаврилу Матвеевича мобилизовали на военные работы. А в самую косовицу умерла Марфа Пантелеевна, и всё хозяйство легло на щупленькие плечи Галинки и Коленьки.

Как вынесла всё – сама не знала. Только горько уж плакала, когда вернулся с позиций Тимофей. Не дав снять шинель, она обеими руками вцепилась ему в волосы и, не замечая того, что больно защемила ухо, притягивала голову Тимоши и целовала, целовала его лицо, обливая солдатскую щетину слезами.

Всю первую неделю она словно бы не видела никого, кроме мужа, и не поняла сразу, с чего вдруг он стал притаённо наблюдателен к тому, как она советуется со свёкром, обстирывает его и обряжает как. Ни с того ни с сего вздумал один пойти играть в карты к Анютке Дунайкиной, загулявшей, не стыдясь никого, после смерти искалеченного на войне Степана.

– К Дунайкиной? Не пущу! – Галинка встала в дверях. В голубом платье с розовой оборкой по низкому подолу, с монистом из бусинок и серебряных монеток, сверкавших на высокой груди, с белой шалью с кистями да с розами по полю, наброшенной на плечи, она стояла перед Тимофеем стройная, неожиданно красивая и забавная в своей детской обиде. Но сам-то разве не понимает, что не по-людски так? Неделю с женой не был – на игрища потянуло. Что свёкор скажет, соседи?