Во веке веков

Уверенная в его недоступности, она позволяла Ирине… Боже мой, пронзила её пугающая мысль, напомнив, как однажды утром обнаружила пустую и даже непримятую постель дочери и поверила её смущенным объяснениям, что ей не спалось и она просидела всю ночь в саду. Уж не с ним ли, – вцепилась она взглядом в старшего внука Гаврилы Матвеевича… Неужели?.. Да как же?.. Она ведь дружит с Костиком!. Нет, я с ума сойду, – обомлела Ольга Сергеевна, вдруг сразу поняв по спокойствию веселившейся дочери и лейтенанта, по их понимающим взглядам, что тут давно всё привычно и только она нарушила образовавшийся порядок. Это значит, выходит…

– Там ветка свисает… Вы извините, что я так… Дурная привычка детства, – объяснял Сашка. Он понял, что влип, раскрыл их с Ириной секрет и, не найдя лучшего решения, с напускным простодушием рассказывал, как они с братом, мальчишками, лазили в этот сад за яблоками, когда ещё здесь жил бывший директор школы.

– Ольга Сергеевна, а я же по делу пришёл. Пригласить вас с Ириной на проводы. Очень прошу.

– Спасибо, Саша. Твоя мама уже пригласила меня. – ответила Ольга Сергеевна, выделив интонацией последнее слово и глядя на дочь: как отнесётся к такому уточнению? А она даже не услышала его. Смотрела на них и хихикала. И одернула себя: «Да что это я, в самом деле?.. Дочь свою не знаю?.. Ребёнок ещё… Льстит ей, конечно, как девчонке… Но завтра уедет он, и всё войдет в свою колею».

– Саша, я вам чашку принесу. Попьете с нами чаю, – поднялась Ольга Сергеевна из-за стола и пошла к дому, чтобы привести в порядок мысли.

Как только Ольга Сергеевна скрылась за кустами, Ирина выскочила из-за стола, вскинула руки, и он подхватил её, обнял и закружил, целуя.

– Почему ты не шёл так долго?

– Не мог, понимаешь…

– Нет, – мотала она головой, отворачиваясь от его ищущих губ. – разве тебя в цепи сковали, в колодец кинули, камнем придавили, чтоб ты не мог прийти за весь день?!.

– Деду сказал про нас… Говорит, воровать тебя надо. Ольга Сергеевна добром не отдаст.

Иринка перестала мотать головой, уставилась на него с восторженным ужасом в глазах. Верила и не верила тому, что он сказал сейчас, а поверив испугалась, что такое случится: «как же тогда мама?!.». И ещё больше пугалась того, что может не случиться то, о чём он говорил сейчас, к чему была она готова, хотя и не сказала слов согласия, не веря всерьез, что всё это может быть.

– Уходом… – это как дед твой поёт?

– Только на тарантасе.

– На тарантасе не хочу! На санях, и с коврами! И чтоб верные кони. Вороные!. Вороных не догонят…

– Ты обязательно должна прийти на проводы.

– А то другую украдёшь?..

* * *

Ольга Сергеевна достала из навесного шкафчика фарфоровую чашку с нарисованными пухленькими детьми и остановилась посреди кухни, поражённая мыслью, что взяла для него самый дорогой в их доме предмет – один из немногих, оставшихся от прежней жизни.

Этот сервиз привёз муж из Германии, когда ездил принимать электромоторы для завода. Как сохранилась у них эта чашка, Ольга Сергеевна не помнила. Всё, что было у них, забрали после ареста мужа. Приказали освободить и казенную квартиру. А через неделю из справочного тюремного окошечка, к которому она приходила, как на ежедневную молитву, сообщили, что муж скончался, похоронен. Ей вернули его очки с погнутой дужкой и треснутым стеклом, как вещественное доказательство – покойникам очки не нужны. И они с Ириночкой тоже оказались никому не нужны в этом чужом и страшном городе, спешно уехали куда подальше. Скитались долго, пока не забрались в эту глухомань.

Смысл жизни Ольга Сергеевна видела в своей дочери. И вдруг… Вдруг увидела, что дочь стала взрослой. И всё перевернулось, стало тревожно, неопределённо, беспокойно.

Ощущение это появилось с той минуты, когда она впервые увидела Сашу. Возле хлебного амбара, где собиралась летом молодёжь, он сидел в расстёгнутой гимнастёрке, играл на баяне и, сверкая глазами, выкрикивал озорные частушки пляшущим девчатам и парням. Одна из девчонок плясала в его фуражке, и резвей всех отзывалась частушками. Это была дочка Данилы Зацепина, с которым дружили Валдаевы и должны были породниться, поженив плясунью с баянистом.

Знала Ольга Сергеевна, у других парочек здесь тоже был свой частушечный разговор. И в этом выяснении отношений плясуны дошли до предела какого-то дикого азарта. Слова частушек заменялись подвизгиванием и лихим посвистом, все тряслись в вихрях взвивающихся косынок и платков, а ещё взбитой ногами пыли.

Разглядывая баяниста, Ольга Сергеевна подумала, что таким, должно быть в молодости был и Гаврила Матвеевич: азартный, дерзкий, озорной. Но то, что она принимала у деда, никак не могла допустить в его внуке, заявившем претензии на её Ирину. Нет и нет! – решила она быть твёрдой. Сменила чашку на стакан с подстаканником и вышла во двор.

Еще издали, сквозь ветви деревьев, она увидела, что Саша читает газету, а Ирина плачет. Подошла.

– Мамочка, – вскинулась Иринка, – здесь написано про невесту Гаврилы Матвеевича, как её мучили.