Во веке веков

– Ой, как тепло… Хорошо как! – восхитилась Ольга Сергеевна, кутаясь в полушубок и млея от разливающегося по телу тепла нагретой возле костра овчины.

Большие глаза её с благодарностью и неустанным интересом следили за Гаврилой Матвеевичем, словно был он сказочный волшебник и преподносил ей с каждым жестом новые чудеса. Посадил на кучу хвороста, оказавшуюся удобной для сидения. На колени, запахнутые полами шубейки, положил кусок коры и на кору поставил котелок с ухой, аппетитно пахнувшей в лицо ароматами лаврушки и дымка. И всё это творя, приправлял своими прибаутками-шутками.

– А вот тебе ложка. Хоть и узка, да берет по два куска: разведёшь пошире – возьмёт четыре. Хлеба ломоть, – подал ей краюху. – И рукам подержаться, и в зубах помолоть. Поешь рыбки – будут ноги прытки. Одна беда: ни винца, ни пивца.

– Что вы, Гаврила Матвеевич, – махнула ложкой Ольга Сергеевна.

– Тогда только водки из-под лодки, – как бы примирился он, лукаво поблёскивая быстрыми глазами.

Ольга Сергеевна рассмеялась и принялась черпать варево. Опять восхищалась неописуемым вкусом ухи, ароматом его лесного чая, какого никогда-никогда даже не пробовала и не знала, что может быть такой; восторгалась роскошной величавостью звёздного неба, таинственным неумолкающим шепотом ночного леса. Глаза её светились таким же изумлённым любопытством, как и у Иринки, её дочери, приходившей с его внуком вторым, Костиком, в избу к деду Гавриле послушать его игру на тальянке.

Потом она сушила над костром волосы. Вынув руки из рукава полушубка и приспустив его на бедра, вытянув ноги для равновесия, Ольга Сергеевна запрокидывала голову, приближая волосы к костру, перебирала их рукой. Во всей её опрокидывающейся позе, в поднятой и заведённой за голову руке, отчего так заметно приподнялась грудь под ситчиком рубашки, было для Гаврилы Матвеевича столько волнующего, что он готов был в любой момент отдаться нетерпеливому порыву, уповая на Бога и молодецкую удачу. И не мог пересилить где-то в мозгу засевшего тормоза, той обидной до бессилия мысли, что она не воспринимает его как мужика. Что он для неё всего лишь дедушка-балагур.

– Гаврила Матвеевич, неужели и там есть тюрьмы, на таких-то красивых? – неожиданно произнесла Ольга Сергеевна, задумчиво и грустно глядя на небо, пересыпанное звёздами.

Он онемел. И стал гнуться. Не хотел, а словно бы видел себя со стороны и чувствовал, как на спине у него взбугрился тяжёлый горб и давил его к коленям. Мелькнула мысль, полоснув, как бритва, что его добил «рябой». Окончательно. Сначала отнял волю. Потом слова лишил – всю жизнь молчи. А теперь и любовь отобрал, порушил последнюю надежду на тайный маленький кусочек счастья. Нет его – ни ему, ни ей.

Спать её направил в шалашик, наставляя по-солдатски: на одну полу лечь, второй – прикрыться. Сам спихнул на воду лодку, прошелестел камышом и, выбравшись на чистую воду, погнал лодку по лунной дорожке к тому берегу. Надо было замять досаду, чтоб не надрывала душу. Грёб так, что вёсла в его могучих руках изгибались луком и выстреливали лодчонку вперёд, а он всё прибавлял силы, махая веслами то вдвое, а то каждым порознь, как научил недавно Сашка. Вот же она, силушка-то! Есть ещё, не покинула. То, что ребячливым делом занялся, так это не от убытка крепости, а чтоб сбежать от кабалы крепостнической. Все так шустрят.

Эх – да, начинаются… дни зо-ло-тые
Воровской непроглядной любви.
Свисну, кони мои… во-оро-ные,
Во-оро-ные вы кони мои!
Запел вполголоса, а потом и раззадорился. Пусть слышит.
Устелю свои сани коврами,
В гривы алые ленты вплету.
Прогремлю-прозвеню бубенцами
И тебя на лету подхвачу.

Не подхватишь, дед. Кончено. Отбаловал своё. Осталось попоститься, да и в воду опуститься. А хрена с редькой не хочешь?!.

Все дорожки степные я знаю.
Перестань, моя крошка, рыдать.
Нас не выдадут верные кони,
Вороных им теперь не догнать.

Так, распевая песенки, Гаврила Матвеевич мотался по реке, проверяя жерлицы, без нужды поднимал сеть, занимал себя придуманной суетой. Перепугал всю рыбу и остался к утру без улова, так что Ольге Сергеевне дать было нечего. Опять подосадовал на себя, горлохвата. Это что же творится, а? Борода велика, а ума – ни на лыко. Тьфу!

А утром и была её та занозистая улыбка….

Он причалил к берегу и увидел Ольгу Сергеевну, собравшуюся в дорогу. В своём чёрном костюме и белой кофточке, строгая и чужая, она стояла на пригорке возле шалаша и, прислушиваясь к дальним гудкам паровоза на станции, осматривала берега, вглядывалась в протоку, по которой уплывал туман.

– Чего так рано поднялась?