Во времена Саксонцев

Крикливая, дерзкая, гордая, она не имела друзей, не терпели её, но её окружали толпы льстецов и клиентов всякого ранга. Приближаясь уже к шестидесяти годам, сильная, несмотря ни на что, в постоянном движении, она вовсе не казалась изнурённой жизнью.

Муж, дети так же, как брат, должны были быть ей послушны. Очень легко впадала в ярость, а тогда не могла сдержаться и недостаток образования выходил на явь, потому что ругала и проклинала самым грубым образом.

Пурпур брата, его могущество примаса, которое в междуцарствие покрывало его должностью Interrexa, вскружили голову Товианьской, которая в свете едва его равным себе считала.

Гнули перед ней шею.

Неудачи Конти, слабость его партии, которая поддержать его не могла, пробуждали, однако, в каштеляновой беспокойство, а особенно, когда, минуя примаса, Август договаривался с начальниками оппозиции.

Шептали уже о приятеле Собеского, епископе Залуском, что хотел сблизиться с Саксонцем, поддерживали и Собеских. Поэтому нужно было пользоваться последними, может быть, минутами, чтобы добиться выгодных условий.

Пшебор объявил купца, как человека, который имел на дворе большие связи, и мог незаметно, тихо служить инструментом.

Каштелянова ожидала чего-то совсем иного, потому что задумалась, когда, сидя в кресле с подлокотниками, как на троне, увидела входящего очень приличного юношу, одетого по-польски. Так мало в нём осталось от саксонца, что его пани Товианьская вовсе не заметила. Думала даже, что произошла ошибка, но Пшебор, который его представлял, не оставлял сомнения.

Пан Лукаш понял то, что не нужно быть свидетелем разговора, и был бы помехой, не помощью; поэтому выскользнул сразу за дверь.

Какую-то минуту Товианьской трудно было завязать разговор. Заговорила с ним о том, что саксонец, признавал ли его кто-нибудь королём, или нет, пробуждал любопытство, а мало лиц знало его в Польше и разные доходили слухи.

– А! Мы можем поздравить себя с этим выбором, – поспешил с ответом Витке, – пан со всех взглядов достойный трона. Большого ума, замечательный, щедрый аж до избытка, человечный и мягкий.

– Стало быть, у вас только похвалы для него! – отпарировала каштелянова. – Это понимает, кто ему служит…

– Я не имею счастья быть на службе короля, – сказал Витке, – но говорю то, что повторяют все, которые его знают…

– Говорят, что он очень легкомысленный, – прибавила Товианьская, – ну и веру католическую, хотя внешне принял, возможно, придерживается своей прошлой.

– Нигде это, однако, не выявилось, – начал Витке. – В Кракове его все видели приступающего к причастию.

Товианьская кивнула головой.

– Говорите, он щедрый, – вставила она. – Вероятно, вероятно, потому что иначе ничего бы не достиг. Изнурённая войнами Речь Посполитая нуждается в деньгах. Войско не оплачено.

Она задержалась, изучающе глядя на купца, который стоял на вид очень хладнокровный.

– На всё ему хватит, – отозвался он, подумав, – даже на благодарность тем, что ему способствуют и захотят поддержать.

Он поглядел в глаза каштеляновой, румянец которой дал понять, что уже разгадала посланца.

– На этом свете, – отозвалась она, вздыхая, – ничего бесплатного… Мы этого не переделаем.

– Король Август также запасся значительными ресурсами по дороге на коронацию, – проговорил Витке с улыбкой. – Рад бы приобрести себе приятелей и предотвратить гражданскую войну. Не пожалеет для этого подарков.

После минутного молчания Товианьская, которая уже дольше выдержать не могла, воскликнула:

– Признайтесь, у вас есть какие-нибудь поручения?

– Нет, ни приказов, ни поручений не имею, – сказал Витке спокойно, – Я человечек маленькими, но со значительными людьми отношения меня связывают. Многое бы мог сделать, хоть ни к чему не обязан… а молчать умею…

Каштелянова встала с кресла, огляделась вокруг и кивнула Витке, провожая его к прилегающему кабинету.

– Признайтесь, что вы имеете мне сказать, – повторила она. – Я льстецов не люблю, у меня что в уме, то на языке. Всё же не предам…

– Повторяю пани каштеляновой, – произнёс Витке, – поручения не имею, но королю желаю добра, рад бы ему приобрести тех, от которых зависит мир и усмирение бунта. Я готов отнести, если бы вы мне что-нибудь доверили.

Товианьская кивнула головой… Неизвестно какой дорогой она напала на мысль угостить гостя.

– Может, выпьете чего-нибудь? – спросила она.

– Нет, благодарю, – сказал Витке.

Каштелянова закрутилась по покою.

– Но кто вы?

– Я? Купец из Дрездена…

– А откуда же этот польский?

Витке зарумянился.

– Мы давно в Германии осели…

– Как вас зовут?

– Немцы зовут меня Витке, а поляки Витковским, – отозвался купец.

– Потому что это так, видите, с первым встречным в трактаты входить…