Во времена Саксонцев

– О! Мы знаем, мы знаем, – воскликнула каштелянова, – войска имеет, по-видимому, достаточно. Впустили их в Речь Посполитую, пусть теперь думают заранее, как от них избавиться. Жаловались на своих, что их хибернами и стациями (налоги) объедали, теперь только вкусят того, что может солдат, саксонцы теперь разуму научат.

Всё это Витке принял в молчании, а неспокойная Товианьская, не теряя главного предмета из мысли, вернулась к примасу и соглашениям, советуя, чтобы король с ними не затягивал, потому что может иметь большую и дельную помощь в кардинале.

– Король выбрал себе этот дождевой гриб – Денбского, – воскликнула она с отвращением, – но что он значит?! Никто его не слушает и не уважает, а за узурпацию наказание должно его настичь. Кардинал ему не простит. Говорят, что Залуский думает присоединится, но с этого также король не будет иметь утешения.

Купец слушал с любопытством, но она, уставшая, умолкла. Ему казалось, что было время прощаться с ней, но, видя это движение, она задержала его.

– Подождите, ваша милость! Говорите! Мы можем на что-нибудь надеяться? Дадите мне какое-нибудь известие?

– Разрешаете мне, пани, говорить? – спросил он.

– Говорить, но не трубить, – отпарировала Товианьская обычным для неё грубым тоном. – Говорите только тем, что должны о том знать, и дайте мне знать, мы можем на что-нибудь надеяться? Примас хочет созвать бунт, от вас будет зависеть окрепнет ли он и удержится, или рассеится.

Гость, который уже всего этого разговора имел достаточно, забыв, что ему было нужно, поручился, что сделает, что сможет, чтобы мир и согласие ускорить.

– Нам, купцам, важнее, чтобы в стране и в столице царили безопасность и мир. Поэтому я охотно предлагаю мои маленькие услуги к этому, а как узнаю чего-нибудь новое, не замедлю дать знать.

Отказавшись от большого приёма и угощения, как вошёл Витке задними дверями тайно, так выскользнул ими назад, застав на страже ожидающего Пшебора.

Не доверил ему вовсе того, о чём говорил с каштеляновой, и сбыл его тем, что до договорённости, по-видимому, нелегко может прийти.

– Однако же, – докончил он, – отчаиваться не нужно. Вам, – добавил он бывшему учителю, – за то, что познакомили меня с пани каштеляновой, я очень благодарен, и постараюсь это показать. Знаю, по крайней мере, что тут думают и что обещают.

Поскольку дело шло о привлечении к службе экс-клирика, которому было совсем безразлично, служить Конти или Саксонцу, лишь бы что-нибудь на этом заработать, Витке, не медля, заплатил наличными за сопровождение его до Ловича.

Рекомендовал ему только Витке, чтобы насторожил уши, а что ему в них попадёт, доносил, потому что и мелочи иногда могут пригодиться.

Вернувшись в Варшаву, купец размышлял, не подобает ли ему самому ехать в Краков, потому что письмами и опасно, и трудно было объясниться, воздержался, однако, до получения ответа на свой рапорт, составленный в общих выражениях, который выслал нарочным. Тем временем, пользуясь знакомством с Ренаром, любезностью, какую ему оказывал француз, чуя в нём капиталиста, Витке угождал своей слабости, носил маленькие подарки и лакомства Генриетке и смотрел в её красивые, живые, огненные, пробуждющиеся к жизни глаза.

Родители, а особенно мать, имеющая много опыта в делах любви, заметили эту особенную симпатию молодого купца к девушке, красота которой всех восхищала. Оба этому радовались, потому что богатый зять через несколько лет мог очень им пригодиться для поддержания торговли, которая шла очень хорошо, но выйти из долгов не могли. Этому способствовало то, что пани Ренар любила наряжаться, одевала доченьку как панских детей, оплачивала ей дорогих учителей и возлагала на эту красоту большие надежды.

Её взглядам не отвечал скромный, хоть богатый купец, потому что надеялась на более прекрасную участь для Генриетки, но на всякий случай было удобно иметь его в запасе.

Витке приходил каждый день, а так как ребёнку Генриетке льстили его ухаживания, принимала его любезно и прислуживалась им без церемонии.

Пан Захарий так лихорадочно заинтересовался этой девушкой, что, приняв мысль жениться, ходил с ней. Но как же тут было ввести в этот дом, такой тихий, скромный, так по-мещански устроенный, изнеженную девушку, мечтающую только о блёстках, о роскоши, о развлечениях, привыкшую к поклонениям и опьянённая ими.

Все гости Ренара чуть ли не на руках носили красивую Генриетку, она росла в этом дыме и благоухании фимиама. Как же такая жена могла смириться с той набожной, тихой работящей Мартой, с ключиками по целым дням бродящей по дому, следящей за расчётами, служащей в магазине, выдающей из кладовой и присматривающей за кухонкой?

Зато Генриетка пела как соловей, выглядела как ангелочек, кокетливо поглядывала и так остроумно вырисовывалась на этом фоне! Очарование её молодости действовало на спокойного до сих пор немца таким образом, что он сам собой уже не владел.